Размахнувшись, она швырнула камень туда, где сливались тёмной угрозой звероподобные кусты и клочковатые, как репейник, псы. Заросли взвыли, с озлобленным рычанием разбегаясь.

Пресвятая богородица! Сколько их тут! Федька похолодела. Не переставая рычать и скалиться, не слишком испуганные, псы возвращались. Сильные своим множеством, псы чуяли, что неверно пущенный камень — это всё, чем могут угрожать люди.

Верно, и Шафран это понял. Был он не храбрее Федьки и беспокойно подвинулся, пытаясь подняться, но только охнул.

Без хорошей палки, однако, никому не отбиться.

— Брешешь, — сказала Федька. — Всё-то ты брешешь.

— Какого рожна тебе надо? — возразил Шафран с непритворным испугом.

— Чтобы оставил Елчигиных в покое, — торопливо сказала Федька, озираясь в поисках палки.

— Мне до них дела нет, — сказал Шафран. Он тоже барахтался, обшаривая землю в надежде на сук или камень.

— Я ухожу, как хочешь, — сказала Федька, отодвигаясь. Ужас, нестерпимый ужас перед оскаленной плотоядной тьмой — собаки, не переставая рычать, зверели, она различала их на расстоянии двух или трёх шагов, она ощущала их зубы на затылке, на горле, на запястье — подавляющий ужас подсказывал ей подлую мысль бежать и бросить Шафрана собакам. У него, в конце концов, есть нож, вспомнила она. А у неё и ножа нет. — Я ухожу, — повторила она, не умея скрыть дрожи, — уйду, если сейчас же не докажешь, как ты подвёл Елчигиных под тюрьму. Как ты это сделал.

— Всџ! Всџ! Не уходи! — вскрикнул Шафран, теряя голову. — Феденька, сынок! Постой! Я готов!

Бог его знает, к чему он там был готов, но вцепился в Федьку, как напуганный букой ребёнок, и ясно было, что без борьбы его от себя не отцепить. Он страшно мешал своей защитнице, не понимая, что Федька не уйдёт и не бросит его одного, до чего бы они там ни договорились.

Зверей же удерживал до сих лишь разговор. Неодолимая власть в спокойном человеческом голосе. Страшные путы — голос. Уверенный в превосходстве голос. Но не тот, которым препирались поддавшиеся малодушию люди. Звери рычали, подскакивали на шажок, прядая сейчас же назад, опаляя дыханием, похоть к мясу, горячей крови напрягала их тощие, жёсткие тела, они роняли слюну.

Тут, верно, взошла луна или от страха глаза велики стали, но Федька приметила на мусорной куче что-то вроде обрубка. Она потянула грузно обвисшего на ней Шафрана, тот несдержанно вскрикнул, попав на вывихнутую ногу, но она уже добралась до кучи и ощутила в руке тяжёлый подгнивший сук.

Луна поднялась над оврагом со всеми его подробностями. Открылись туманные купы посеребрённых кустов, чёрные ямы, потёки песчаных осыпей. Противоположный склон под косяком луны оставался в тени.

И сколько высыпало собак ближе и дальше — страсть! Большие — выше колена, и маленькие, но такие же остервенелые. Урчание, рык, тявканье сливались в несмолкаемый алчный вой.

— Феденька, сынок! — дребезжал Шафран.

Она толкала его, чтобы высвободить руку: «Пусти!». Некогда было объясняться — всё решалось мгновениями. Потеряв опору, Шафран уцепился за Федькину шею, почти удушив.

Собаки кинулись. Вперёд бросилась самая лютая и отчаянная — вожак. Но что спасло Федьку, а значит Шафрана тоже, что спасло обоих — зверь цапнул Шафрана за ногу. Тот выпустил Федькину шею, чтобы перехватить впившуюся в тело пасть, упал, а Федька, освободившись, ударила наугад — наотмашь — и опрокинула пса. Зверея от страха, она ударила ещё несколько раз, не разбирая куда. Федька рычала и колотила мохнатые морды, ноги, тела, визжал Шафран, вертелся в пыли, спутавшись с терзающим его псом, и Федька не сразу изловчилась разобрать их между собой, чтобы огреть зверя суком. Тот обмяк, Шафран, не переставая выть и хрипеть, подмял под себя полудохлого уже пса.

Стая отхлынула. Большая собака пала под ноги Федьке, пустое брюхо вздымалось, а морда, залитая тёмным и оскаленная, безжизненно закинулась. Ещё один пёс кружил, прихрамывая. Третьего давил под собой Шафран. Истошно лаяли, взявши людей в кольцо, остальные — оглушительный, одуряющий лай их терзал и слух, и душу.

— Сука... мразь... порвала, искусала... — полным слёз голосом завывал Шафран, кафтан его висел клочьями. Задавленный, безжизненный пёс подёргивался.

— Достань нож, у тебя нож, — сказала Федька, отступая на шаг, как только Шафран на неё глянул. Она боялась Шафрана и боялась себя, чувствуя такую дикую дрожь, что могла бы разнести суком ещё не один череп.

Шафран подвинулся и страшно охнул. Не в силах подняться без поддержки — какой там к чёрту нож! — он потянулся за помощью. Она отступила ещё на шаг, на новые полшажочка, которые разделили их, давая возможность опомниться. Она дрожала в каком-то беспамятном ознобе и всё же знала, чего хочет, и владела собой:

— Шафран, я уйду.

— Феденька, родной, — хрипел и тянулся он, извиваясь. — Выведи меня, Федя, отсюдова. Всџ, всџ... что тебе нужно? Деньги хочешь? На! На! — дрожащей рукой принялся он искать мошну.

— Елчигины, Шафран.

— Феденька... Как бог свят... — осенил себя двуперстным знамением. — Федя, я тебе человека выдам, что Елчигиным кожу подбросил. Бахмат. Бахмат его зовут. Вот как бог свят — Бахмат! — и он истово, со страстью перекрестился. — Не видать мне вечного спасения — Бахмат!

— А Бахмата того и след простыл? — возразила Федька, оглядываясь на собак. Осатанелый лай их мешал понимать Шафрана, который, мучаясь болью, перемежая слова стонами, становился не вразумителен. Но главное она ухватила.

— Бахмат! — воскликнул Шафран в неосторожном порыве встать и со стоном припал на ногу. — Федя, мы рассчитаемся, мы рассчитались: ты меня обидел и ты меня спас! Ох, как ты меня обидел, Федя, и как ты меня спас! Ох, как ты меня спас! — раскачивался он голосом, не понимая, чего несёт. — О-о! Я отведу... я покажу. Покажу, где Бахмат. Ты сам... о-о! Сам всё увидишь. Сейчас же... Сейчас, Федя. Этой ночью. Ты убедишься. Ты меня спас. Плевать на Елчигиных. Плевать на Бахмата. Пусть расхлёбывает. Я, Федя, в стороне. Дай руку...

Федька заколебалась, почти убеждённая. Невозможно было представить, чтобы он лгал, — со слезами в голосе, с истовой, пронизанной страхом и болью страстью. Она поверила. И если не хотела признать это сразу, то потому, что боялась не только собак, но и Шафрана.

На трёх ногах, кое-как приладившись, они попробовали двинуться, но хоть и сухонек был Шафран, не по чину мал, ноша заставляла Федьку напрягаться. Она не пускала судорожно гуляющую его руку на грудь, а он, неловко прилаживаясь, душил — едва хватало дыхания. И никак нельзя было упускать из виду собак. Не до разговоров стало. Шафран понимал положение, старался Федьку не перетруждать и, затравленно озираясь, ковылял, сколько мог, сам.

Сопровождая медленное отступление людей, стронулась собачья стая. Временами отчаянный пёс наскакивал, пытаясь полоснуть зубами ногу, приходилось останавливаться, и рычать в два голоса, размахивая корягой и ножом. Они выигрывали несколько шагов, и опять нужно было отбиваться, не имея способа ни достать псов, ни продвигаться дальше без опасения, что подлые твари накинутся все разом.

Отвлекаясь от изнурительной борьбы с собаками, Федька замечала, что месяц стоит высоко, а они всё отступали, отступали, потеряв счёт времени. Там и здесь над косогорами различались тёмные крыши и ограды. С несмолкающим лаем псы карабкались по кручам, проскальзывали песчаными россыпями, лезли в топи, забегали вперёд, наскакивали сзади.

Ложбина между тем раздавалась вширь, кручи сглаживались, а постройки, заборы отступали. Впереди открылось болото, а вправо блеснула чешуя реки.

Псы начали отставать, провожая людей гавканьем. А потом повернули один, другой и все разом помчались назад, как сорвались.

— На падаль потянуло. Покалеченных да побитых жрать, — заметил Шафран, отдуваясь. — Возвратились на мертвечину.

Похоже, Шафран только теперь, когда опасность миновала, почувствовал по-настоящему разгоревшуюся в ноге боль, он не мог коснуться земли без причитаний, при каждом шаге корчился, испуская стоны и жмурясь. Продвигались невыносимо медленно.