Десять! Десять — увидела она расширившимися глазами. Подрезовы кости легли, как прилипли.

Зинка молчала.

— Ну? — обернулся к ней хозяин. — Не слышу.

— Так...

В итоге Федька проиграла семьдесят пять щелкунов.

— Хватит, — сказал Подрез вдруг, отодвигаясь от стола.

Федька обмерла. Она совершенно не ожидала этого. Она почему-то думала, что Подрез будет играть не на выигрыш, пусть даже большой, а на уничтожение. Она не просто так думала, она знала это. И обманулась.

— Ещё три кона, — сказала она, сообразив простую вещь. Вся штука в том, чтобы Подрез не мог оборваться по своему произволу. Он должен быть связан заранее назначенным количеством конов. И тогда... Из трёх раз ей достаточно выиграть один, чтобы все спасти. — Ещё три кона, ровно три кона, — повторила она, стараясь не выдать напряжения голосом.

Подрез лениво раздумывал.

— Ладно, — усмехнулся он наконец. — Ладно, Феденька, ешь меня с потрохами. Даю три кона.

Подарил.

Федька перевела дух: в ожидании ответа она и вздохнуть забыла.

Теперь... теперь не торопиться. Спокойно и неспешно. Теперь Федьке казалось, что она проиграла так быстро, а, главное, так легко и безостановочно по той не осознанной прежде причине, что суетилась. Подрез вот не суетится.

Она закрыла глаза и пошевелила пальцами. Отстранив от себя лишнее, и надежды, и страхи, она уловила заполняющее всё её существо биение сердца. Гулкий ход жизни. Растворившись в размазанной красками темноте, Федька собралась, чтобы заговорить нетерпение крови. Каждый следующий толчок чуть слабее, чуть реже... чуть увереннее и спокойнее... ещё спокойнее... спешить нам ни к чему... Сердце не давалось. Облепленное путами, оно ходило и не давалось... Но вот непонятно откуда пришедшее мгновение приняло сердце в объятия — замедленно, словно с опаской подкативший удар Федька вобрала в себе... и овладела.

Когда она подняла веки, распоряжаясь собой, как вещью, встретила тусклые глаза Подреза. Одурманенный водкой, Подрез не чувствовал перемены. Не найдя в себе силы встревожиться долгим Федькиным забытьём, он как будто бы придремнул и вряд ли сейчас понимал, как много, как мало прошло времени.

Федька собрала кости и с полнейшим самообладанием бросила: восемь. Так? Так.

Не изменяя одурманенной своей повадке, бросил Подрез: девять. Так? — зевнул он.

Зинка молчала, нацелив блестящим лезвием кинжала в низ живота. Не худо было бы её встряхнуть. Хозяин это помнил и понимал, он потянулся ударить. Но замешкал — занёс руку, как будто бы размышляя... и вяло хлестнул её по щеке. Девчонка дёрнулась:

— Так.

Подрез записал сумму. Наверное, огромную, такую большую, что она не могла взволновать уже ни Подреза, ни Федьку. Больше — меньше, кого это сейчас занимало?

Вот следующий кон. Федька — пять очков. Подрез — двенадцать.

Он записал сумму. Должно быть, что-то около десяти рублей. Если не сто. Бог его знает сколько. Щелкуны на зелёном сукне походили на лавину червей. Акандие — быстротекущие. Мор, пожар, потоп, всё сметающий чумной ветер...

Последний раз взяла Федька кости.

И тогда пробудилась девочка. Ровно, без выражения она сказала на родном татарском наречии, обращаясь между игроками в пространство:

— Он подменивает кости.

Осталась тишина. Словно почудилось.

— Что она вякает? — запоздало спохватился Подрез.

— Боярин твой выигрывает, ему удача, — молвила Федька татарке. Но для Подреза — по-русски.

— Что она тут... несёт?

— Удачи желает, — пожала плечами Федька. То внутреннее, подавленное потрясение, которого она не могла избежать при бесстрастном предупреждении девочки, никак не сказалось на хладнокровной её повадке, Федька совершенно владела собой, отложив все возможные чувства до лучших времён.

— Ещё полслова — удавлю! — потянулся Подрез к девчонке, примеряясь к горлу. Забыл намерение, медленно опустился на стул и глянул в холодные Федькины глаза.

Но боже! Как просто. В тот миг, когда Федька, заворожённая однообразным Зинкиным таканием, вольно или невольно привечала девчонку взглядом, Подрез неуловимым движением руки менял один набор костей на другой. Такой же с виду, но поддельный: запаянный с одной стороны свинец заставлял кости ложиться четвёркой вверх. Не обязательно так, но чаще всего так. Приём известный. Хотя и требующий отточенного умения — у Федьки и подозрения не возникало.

— Кидай, что ли, — принуждённо пробормотал Подрез.

Она долго, многозначительно долго... дерзко, угнетающе долго молчала, прежде чем откликнуться: «Кидаю».

Она кинула — кости покатились со стуком, но она не посмотрела на майдан даже мельком, не отпустила взглядом Подреза, а, опять томительно помолчав, негромко произнесла:

— Двенадцать. Двенадцать, — внушила она с лёгким властным нажимом, как вразумляют ребёнка. — Следишь?

— Слежу, — зачарованно отозвался Подрез.

Медленно-медленно она подняла палец и повела, как на привязи, опуская взгляд его долу.

На майдане лежали: пусто — пусто — четыре.

Томительно обморочный путь пальца привёл Подреза к четвёрке.

— Четыре, так?

— Так, — кивнул Подрез, не понимая зачем.

— Четыре, — показала Федька пустую кость. — Так?

— Так... — с затруднением протянул он.

Федька знала, что происходит с Подрезом: совершенно отчётливо, наяву, без малейшей зрительной неясности, он видит, что пусто, и каким-то непостижимым, необъяснимым образом верит, что это пусто — четыре.

— Четыре, — значительно и бережно, но с жестокой убеждённостью в голосе внушила она опять, показывая ещё одну пустую кость.

— Четыре, — должен был повторить он.

— Четыре, четыре, четыре — двенадцать. Повтори. Повтори: правильно, — приблизилась она к его лицу — ничто их не разделяло, ничто.

— Правильно, — вынужден он был согласиться.

Федька неспешно сгребла и подвинула кости:

— Бросай теперь ты. — Воспитанник её нуждался в отчётливом и ласковом, отеческом руководстве.

И всё равно ведь — негодяй! — подменил. Обмороченный Федькиным взглядом, едва ли понимая, что, зачем, — подменил! Сами собой, отработанным движением шевельнулись руки, и Подрез зажимал в кулаке второй, поддельный набор костей. Федька не поняла, как это произошло. Правду она разглядела в зрачках — зрачки его сжались, дрогнули. И Подрез держал поддельные кости.

Четыре. Четыре. Один.

— Ну вот, — сказала она, в назидательной и сочувствующей гримасе прикрыв на мгновение веки. — А у тебя всё пусто.

Он глянул на майдан только теперь.

— Смотри, — повела она его взгляд. — Пусто. Пусто. Пусто. Редчайший случай для твоих костей.

Он кивнул в расслабленном убеждении: редчайший случай для его костей.

В отличие от того, что происходило с Федькой в Диком поле при столкновении с Лихошерстом, она не испытывала сильных чувств, если не считать известного напряжения — чего-то скорее приподнятого и радостного, чем угнетающего. Ей было легко в этом собранном, готовом к полёту состоянии. Подрезу трудно — волочился с переломанными крылами.

— Будем ещё играть? — спросила она. И тотчас по слабоумной боли в его лице сообразила, что совершила непростительную ошибку. Нельзя было ни о чём спрашивать. Вопрос требовал самостоятельного усилия, чтобы совершить выбор, даже простейший. Это усилие разрушало веру, в тёплых, баюкающих волнах которой он тонул. И Федька быстро, но не выказывая слабости, поправилась: — Посчитай, что получилось. Сыграем ещё два кона.

Посчитать и сыграть — это ясно и просто.

— Общий итог: пять щелкунов в твою пользу, — сказал Подрез, сохраняя обморочную заторможенность речи. — Последний твой выигрыш триста двадцать щелкунов. Отнять от них триста пятнадцать, которые...

— Хорошо, — сдержанно одобрила Федька. — Будем играть.

Вид он имел бесхитростный и умиротворённый, как человек, вполне доверяющий своей собственной честности.

Забытая всеми Зинка глядела с потрясением тем более понятным и оправданным, что имела все основания испугаться. Не то что ребёнок, в сознании которого благополучно перемешались татарский Аллах, русский Христос, дьявольская власть колдуна и святая сила креста, — тут и с понятием человек ужаснулся бы, оплакивая крещёную Федькину душу. Ибо велика плата за преходящие услуги бесов, которые есть всё блазнь и видимость, морок и мара, облуда. Трясина, а не матёрая твердь предвечной божественной истины...