Дружелюбие палача не нравилось Федьке, то примечательное обстоятельство, что среди нескольких ничем не занятых человек он выбрал в поверенные своих несчастий скромного тихого юношу, вызывало замешанное на беспокойстве недоумение. Не давала ведь она, кажется, повода думать, что палач обнаружит в ней родственную душу.

С виду палач гляделся обыкновенным человеком: среднего роста, не толстый и не худой, крепкий мужик лет за сорок. Разве что на лицо прежде времени постаревший. Хотя ничто не мешало предположить, что возрасту он был стариковского, а держался как раз молодцом. Во всяком случае, семнадцать лет стояния у государева губного дела сказались у него почему-то не на ногах, а на голове: на ногах он держался прочно, а голова вот — увы! — облысела. Бороду же палач брил, что по тюремным его обстоятельствам нужно было признать совсем не обыденной, далеко идущей заботой о внешности, заботой, притязающей на благоприятное внимание окружающих.

— А ты, выходит, новик? — поддерживал учтивую беседу палач. — То-то я тебя у пытки прежде не примечал.

— А ты-то что в кандалах? — уклонилась от палачева любопытства Федька.

Заплечных дел мастер воспринял вопрос как поощрение, сел перед Федькой на корточки для обстоятельного разговора и отвечал задушевно:

— То-то и оно! Семнадцать лет у губного дела стоял, а ныне живот свой в цепях мучаю! Так-то вот, да! Словили меня на покраже, привели в губную избу с поличным — у Шестачка Деревнина покрал. Словили! — «Словили!» он произносил как будто бы с одобрением. — Ну, значит, я говорю, привели к губным старостам. А пытать-то... фью-фью, — он присвистнул, — пытать-то и некому. Пытать-то кто будет, кто? — Забавное это недоразумение и сейчас немало веселило палача. — Губные старосты и пытали, вдвоём. Ну, я вижу, что дело-то будет, и сразу, значит, бух в нога! А иначе-то как? Без пытки-то кто скажет? А как пытать начали, тут уж не тяни, сразу и признавайся, — ты это, дружок, возьми себе на заметку. Чего тянуть?! Тут уж, поверь мне, тянуть нечего — выкладывай! Не понимаю этих, которые тянут. Знающий человек, он тянуть не станет.

Палач зазвенел цепью и глянул под ноги. Надо думать, он искал и находил утешение в воспоминаниях, не без удовольствия возвращаясь мыслью к тому волнующему времени своей жизни, когда опыт семнадцатилетнего стояния у государева губного дела позволил ему безупречно выдержать испытание дыбой. Иным любителям тянуть добрый пример!

— Семья есть? — спросила Федька, чтобы не молчать.

— И жена была. Ясное дело, скурвилась, — крутнул рукой, показывая, как именно представляет себе это явление: баба скурвилась. Потом палач поднял глаза и улыбнулся Федьке. Вероятно, он полагал, что отозвавшись о своей жене, как о курве, имеет основания ожидать от собеседника ответной доверенности. — Гаврило меня зовут, Гаврилой Фёдоровым, — сказал он, без приглашения усаживаясь на Федькину скамью, слишком короткую, чтобы поместиться вдвоём, не стеснив друг друга.

В приторной ухмылке его проглядывало нечто гадостное, вот, кажется, положит на колено руку, просительно заглядывая в глаза. Охотник до хорошеньких мальчиков?

Федька подвинулась, сколько можно было, не свалившись, но он не упустил её и посунулся, прижимаясь горячим толстым бедром.

— А если, к примеру, челобитную государю написать, сколько возьмёшь? — спросил он дрогнувшим от сладости голосом.

— Государю? — отозвалась Федька сухо. — Две гривны.

— Ну?! — обиделся палач. — Это тоже! Дерёшь! По-свойски-то уступить надо, небось я не с улицы к тебе пришёл.

Державшаяся лишь каким-то внутренним усилием улыбка сошла, и лицо омрачилось. Помолчал. Но вместо того, чтобы оставить наконец разговор, наклонился к уху и зашептал:

— А могу ведь государево слово и дело крикнуть. Хоть сейчас! — Глаза нечистые, в красных прожилках.

Федька отвернулась. Она ощущала взволнованное сопение и дыхание — прямо в шею, она не знала, как избавиться от напирающего всё больше, всё теснее бёдра, — становилось потно и жарко. Страшно. Потом широкая, изъеденная язвочками лапа его легла на колено и слегка, с трепетной тревогой пожала. Пальцы поползли, рука двинулась путешествовать, вкрадчиво-вкрадчиво подбираясь выше, к теплу...

Несколько мгновений Федька глядела на это в каком-то бессильном и жарком столбняке. Но орудие-то было у неё наготове, сжимала она дощечку судорожными руками... Бац! — хлопнула доской по костяшкам присосавшейся к бедру лапы.

Палач ахнул, дёрнул обожжённой рукою, разинув рот. Сердце Федькино колотилась, глянула быстро на сторожей — все повернулись и видели. Может, давно уже исподтишка наблюдали. И всё, поняла она с огромным, как судорожный вздох, облечением, все её одобряли.

С шипением отмахнув разбитой пястью, палач вскочил, чтобы ударить ногой. Первому порыву его помешала цепь, и палач оглянулся, как оглянулась мгновение до того Федька, оглянулся на грозовое молчание башни и тотчас понял: будут бить. Рассевшиеся как будто безразлично пушкари и стрельцы подобрались во внутренней готовности кинуться на защиту мальчишки. И забьют до смерти.

Только Родька вскинул глаза, ничего совершенно не понимая.

— Ладно, — просипел палач, помахивая пястью, — попадёшь ты ко мне в руки. Попадёшь, гнида! Все попадёте! Все! — шипел он неровным от злобной боли голосом. — Каждого, суки, перещупаю...

Подул на покрасневшие суставы пальцев и отвернулся. Скованные цепью ноги он подволакивал, как всякий давно свыкшийся с железными путами колодник. Добрался до горна, поворочал угли, потрогал железо — горячее. Тогда выпустил грязные рукава рубашки, обернул ими рукояти клещей и вытащил их, чтобы плюнуть на толстый гвоздь сочленения. Зашипело.

Привычное занятие, послушно разгоревшийся огонь вернули ему отчасти присутствие духа.

— Я ведь могу и государево дело кликнуть! Государево дело за мной! — повернулся он к людям. — Что смотришь, зенки вылупил? — Длинно и грязно выругался.

— Не ругайся, — спокойно заметил один из сторожей, — ты государево имя помянул.

— Я государеву честь не задел! — злобно возразил Гаврило. — Дай, господи, здоров был государь царь и великий князь Михаил Фёдорович всея Русии!

На это сторожу сказать было нечего, он сложил на груди руки и прикрыл глаза.

Малоподвижный в ногах, палач действенно орудовал руками, будто крутил, тащил и ломал. Лютая злоба его, однако, никого не взволновала.

Колдун, тот, как уселся на пол, так и не сдвинулся. Похоже, Родька вообще не замечал, одет он или раздет, не понимал, холодно в башне или жарко. Тягостным движением обтёрши лицо, видел он, что ладонь влажная, — смотрел и не мог уяснить себе, зачем смотрит. Зачем всё это? Буйная речь палача не вывела Родьку из полуобморочного забытья — зачем? Всё это было не важнее мокрой ладони. Родька не мог понять и не пытался, не делал даже усилия понять, зачем может происходить что-то подвижное, шумное, когда есть только мрак, где спутались, разрознились, растеряли друг друга и мысль, и чувство. Он сидел, утратив представление о времени, пока не послышались наверху голоса и снова в прежнем порядке не стали спускаться воевода, товарищ его и дьяк.

Когда судьи расселились, ожидавшие на улице приставы стали заносить и заводить. Сначала через дверь в подсенье два стрельца в синем платье внесли большой лубяной короб. За коробом и стрельцами появился подьячий Семён Куприянов, в руках он держал сыскную память, за ухом поместил перо, в лице под напускной строгостью скрывал удовлетворение, которое испытывает славно поработавший человек. Довольно узкий лоб — в сравнении с широкими щеками и ещё более широкой, расширявшейся книзу бородой, длинная, до пят однорядка, которая, обнимая жирную грудь и брюшко, расходилась вширь, — всё создавало впечатление крепкого основания, не ведающей сомнений устойчивости, которое Семён и подтвердил, когда остановился посреди помещения, оттеснив с этой позиции Родьку. За Куприяновым, придерживая саблю, переступил порог ещё один стрелец, скорее всего, десятник или пятидесятник — он держался молодцом и бодро поглядывал на короб, имея что предъявить начальству.