— Ладно, что рот раззявил! — толкнул Подрез Федю. — За дело!

Они вернулись к игре, и Федя, ничего не успев понять из того, что происходило вокруг, быстро продул рубаху. Потом он остался без штанов, в нижних портках, голый, и снова зачерпнул гороху.

— Что твоя ставка будет? — придержал Подрез. И усмехнулся.

Федя стиснул горсть. Предчувствие поражения давно уж мутило душу и, хотя страсть пьянила, ослабляя тревогу, сосала под ложечкой знакомая пустота.

— Кабалу, — молвил он, глядя Подрезу под ноги, — полную кабалу на себя дам. Кабалу за всё сразу, за всё, что до сих пор проиграл. Двум смертям не бывать! — Он попытался взбодриться, изобразив нечто бесшабашное, но остался не вполне уверен, что это у него хорошо получилось.

— Дорого себя ценишь. Да мне и своих холопов кормить нечем, — зевнул Подрез. Он не слышал ничего рокового.

Кулак побелел, остро выпятились костяшки; тайное облегчение, которое испытывал Федя, наткнувшись на пренебрежительный отказ, не избавляло его от мучений мстительной, злобной обиды.

— На подштанники, — предложил Подрез, издеваясь. — Ты ещё не всё с себя снял.

— В чём я пойду? — проговорил Федя сквозь зубы.

— А вольно же тебе проигрывать! Не проигрывай!

Кидать пришёл черёд Феде, он судорожно сжал кулак. И Подрез... дрогнув краешком рта, угадал, увидел все тридцать две горошины одновременно, каждую в отдельности и все в единстве: тридцать два! Правда, в действительности оказалось тридцать, но огорчаться из-за пустячного расхождения не приходилось. Ошибаясь иной раз относительно точного числа, Подрез прозревал, однако, парное или не парное количество горошин, что было много важнее.

Расслабленный водкой, измученный и опустошённый, Фёдор вновь принимался пересчитывать на платке горох. Подрез вполглаза следил, чтобы не смухлевал.

— Снимай портки! — потребовал он.

— В чём я пойду?

— А я тебе от щедрот своих веник дам прикрыться.

Федя оглянулся: холопы попряталась, да, может, Подрезу достаточно было свистнуть, чтобы они набежали с дрекольем и наломали бока. Зинка опустила глаза, усталая и безжизненная.

С неласковым выражением на лице Подрез поднялся, и ничего не оставалось, как взяться за вздёржку, шнурок, на котором держались подштанники... Оставшись голым, голым до безобразия, сведя ноги, чтобы скрыть естество, стесняясь даже и Зинки, которая спрятала лицо в коленях, Федя воскликнул вдруг...

— Стой! Всё, что есть: одежду, меха, Зинку, таз — за мою сестру!

— Какую сестру? — остановился Подрез.

Федя не отвечал. Они глядели друг на друга, и по ничтожным признакам Федя видел, как проникает Подрез в смысл сказанного... Как проясняется он невероятной ещё догадкой.

Страшно сказать, а потом ничего — сделанного не воротишь. Судьба, может, к тому и вела, чтобы, запнувшись на последней черте, вдохновенным движением души поставить последнее и отыграть деньги, имущество и честь!

— Какую сестру? — повторил Подрез тихо. — Что у тебя здесь, в Ряжеске, сестра есть?

— Нас всего двое. И все здесь, налицо, — отвечал Федя проникновенным тоном, в котором против воли проскальзывало что-то угодливое, что-то от интонации кабацкого подавальщика, замлевшего перед щедрым гостем.

— Двое? И оба Феди? — настороженно, словно опасаясь спугнуть редкого зверька, спросил Подрез.

— Точно. Тоже её Федя зовут, Федька. Федорка то есть, если по-настоящему.

В изнурённом тюремными страстями, небритом лице Подреза с мешками утомления под глазами явилось сложное чувство, которое трудно было ожидать в раздетом для пытки и не успевшем ещё оправиться страдальце: сытая усмешка оседлавшего жизнь человека. Глаза его лучились смехом, а губы выражали что-то презрительное и ленивое одновременно. Так смотрит кот на попавшуюся ему по дурости, почти без борьбы мышку.

— И что же, — протянул он, словно мягкой, мохнатой, без когтей лапкой провёл, — и что же, Федя... А братца у тебя, выходит, близнеца нет?..

— Нет никакого брата и никогда не было! Нет у меня брата вообще, — огрызнулся Федя, теряя самообладание от этой кошачьей ласки. — Сестра есть. Федорка. Федора. А Федькой мы её дома звали, в насмешку. Да привыкли потом. Так привыкли, что и с кожей не отдерёшь.

Расслабленно, прочувственным матерным словом Подрез выругался.

— Да ты не врёшь? — вскинулся он затем и сам же себе ответил: — А точно девчонка! Право слово! Господи, голосок-то какой... Вот чудо в перьях!

Он подтянул штаны и отвернулся, скрывая мечтательный сладкий смешок. Сделал шаг-другой, как бы намериваясь описать круг, но остановился и, овладев собой, резко повернулся, чтобы глянуть сузившимися оценивающими глазами.

Тёмный, полный пыли ветер внезапным толчком рванул по двору, Федя, прикрывая горстью естество, скрючился. В три погибели свернулась, пряча голову, Зинка. По небу полетели рваные космы мглы и тучи пепла, вращаясь и разбрасывая искры, высоко в поднебесье промчалась огненная галка.

«Ветер переменился на противоположный, ходит из стороны в сторону», — отметил про себя Федя.

Крысы бежали, не обращая внимания на людей. Сквозь рёв и свист бури доносились с улицы вопли. Но пусто было во дворе, ни одного человека, кроме игроков, да Зинка припала к земле, песок, вздымаясь, заметал её вихрем. Оглушительно хлопала незапертая дверь.

— Не скрою, — сказал Подрез, следуя своим мыслям, — не скрою... это было бы очень занятно. — И спохватился: — Что возьмёшь за Феденьку?

— Вот это, — показал Федя на рухлядь, — и... и сто рублей денег сверх того.

— По рукам! — без колебаний согласился Подрез.

Лёгкость, с которой Подрез, не торгуясь, согласился на огромную, неправдоподобную, названную только в издёвку сумму, пятилетний свой оклад, поразила Федю. Посетила его неладная мысль, что продешевил.

Или поторопился. Вообще игру противника перестал понимать.

— Да у тебя и денег небось таких нету, — проговорил Федя в бессильном побуждении остановиться. — Где ты возьмёшь?

— Не твоя забота. Продам что-нибудь. Ограблю. Убью!

И убьёт — видел Федя. Так он это сказал с силой и жесточью, что Федя поверил... в сто рублей поверил. Мелькнувшая было тенью догадка, что Подрез его просто дурит, что сто рублей — это такие деньги, которые никогда не обращаются явью, оставаясь бесплодным упражнением языку, — эта трезвая догадка, почти уверенность, отступила перед действительностью Подрезовой страсти. Странный это был человек, дикий. Страшный. «Да он, небось, и в бога не верит», — мелькнула ни к селу ни к городу злобная мысль.

Подрез глянул в небо, где летели роем тусклые искры, и поторопил:

— Кидай! Да живее! Сейчас припечёт.

— Ты кидай, я буду угадывать! — возразил Федя. Подрез подавлял его, и Федя испытывал потребность пререкаться по мелочам, если уж в главном ничего не мог изменить: нечего было и думать, чтобы, ощущая такой напор, отступить от собственного слова.

Начали спорить, кому кидать, и Подрез зачерпнул гороху.

— Чет! — хрипло объявил Федя.

Порыв ветра взметнул платок, дёрнулись ловить, горох разлетелся без толку, Подрез ругался.

— Ты кидай! — кричал он со злостью, словно бы Федя был во всём виноват. Ферязь за плечами Подреза вздымалась и хлопала тяжёлым хищным крылом. — Ну же, скорее!

Теперь Подрез держал платок за края, чтобы не смело, Федя раскрыл кулак, но ветер валил с ног, горох несло, будто пыль, — всё насмарку!

— Ещё раз! Прикрой телом! — орал Подрез.

Снова Федя собрал на ладонь малую толику горошин и торопливо стиснул.

— Четырнадцать! — без промедления гаркнул Подрез.

— Что четырнадцать? — вытаращился Федя. Не настолько всё же пьяный, чтобы забыть, во что они играют.

А Подрез только замысловато выругался. Грохот, будто пороховая граната взорвалась, покрыл его последние слова: скатилась с крыши и бухнулась в щепу пустая пожарная бочка.

— Я что говорю! — кричал Подрез, перекрывая свист ветра. — Хватит судьбу испытывать. Играть не будем. Я Феденьку покупаю! За сто рублей! Забирай всё! — он махнул, показывая разлетевшуюся по двору рухлядь. — И Зинку бери, если хочешь. А мне приведи Феденьку. Приведёшь — твои сто рублей! Вот тебе крест! Заплачу! — осатанело перекрестился. — Обманешь — убью! Феденьку ты продал, всё, она моя. Рухлядь и Зинка — это задаток. Обманешь — найду и собакам скормлю!