Федя не затруднился объяснить и насчёт останков: это чёртово ограбление на дороге, будь оно не ладно!

Но вызванное сходством потрясение было столь велико, что никто не взволновался ограблением настолько, чтобы дойти до вопросов. Один из мужиков, высоко стриженый под горшок, усатый хлопец с каким-то весёлым разбойничьим взглядом белёсых глаз, поднялся и накинул поверх рубашки зипун — это можно было толковать, как знак учтивости по отношению к тому поразительному явлению природы, которое олицетворял собой Федя. Хлопец провёл его в клеть, тесно уставленную внутри столами, лавками, сундуками. После улицы не легко было освоиться с полумраком, и Федька не сразу понял, к кому обращается проводник.

— Маврица! — прыснул тот. — Ты гляди!

Задевая за скамьи, пятилась без головы спина, вернее то, что обычно бывает ниже спины, а теперь было выше и значительно шире — с закинутым наверх подолом задница. Задастая девка выпрямилась, у неё оказалось розовое, сияющее после здорового усилия лицо. Она обдула с щеки волос, в руке, чуть отстранив, держала мокрую тряпку.

— Ой! — пискнула девка. — Фёдор Иванович, что это?

— Брат его, брат! — проговорил, превозмогая хохот, белёсый хлопец. — А-а-й! Брат! — с этим, обессиленный, он вывалился вон и продолжал корчиться на крыльце. Скромно улыбаясь, Федя прикрыл дверь.

В силу каких переплетений чувства люди простодушно радовались, нечаянно обнаружив полнейшее подобие брата и сестры, Федя, по совести, не понимал. Не очень-то это и умно было со стороны людей, если на трезвую голову прикинуть. Федя не понимал и не принимал ни веселья этого, ни возникавшего из веселья доброжелательного чувства. Он смирялся, не без досады замечая, что на него, Фёдора Малыгина, люди распространяют своё расположение совсем к другому человеку, к Фёдоре.

Улыбаясь, Маврица бросила тряпку, выпустила из-за пояса край подола, руки вытерла о живот и, не дожидаясь расспросов, взялась показать, где Фёдор Иванович сидит. Фёдора Ивановича стул — она пробралась в узком проходе и тронула спинку. Фёдора Ивановича перья. Его же — чернильница. Сундук Фёдора Ивановича — этот. А это ферязь свою, уходя, Фёдор Иванович повесил. Ферязь висит. Корзина для мусора — негодные свои бумаги, изодрав, Фёдор Иванович бросает сюда, я выношу, а казаки разбирают на пыжи.

Услужливая разговорчивость Маврицы могла бы раздражать человека не достаточно сдержанного и рассудительного, но Федя, упражняя себя в терпении, позволял девке болтать. Когда она показала в лубяном коробе надкушенный Фёдор-Ивановичев пирог, Федя сеструхин пирог достал, сел на сеструхин стул, заработал челюстями, пошмыгивая от усердия, и как-то сразу поглотил половину сдобы. С набитым ртом, не переставая жевать, он склонился над столом и подвинул сеструхины бумаги. Это были десятни — росписи посадским, кому, когда, от какой слободы, сотни выходить на караул — ничего существенного. Да и пирог изошёл едва не весь, брюхо приятно вздулось. Тогда он откинулся на стуле, покачнул его и уставился на девку, полагая смутить её взглядом. Но скоро вскрылось неудобство жевать и смущать одновременно. Девка хихикнула, не понимая, зачем он таращится, смело задрала подол, обнажила мосластые колени и полезла между столами мыть. Обширный зад её снова занял господствующее положение, упруго заколыхался, продвигаясь вспять рывками.

И вот теперь только, напитавшись, подобрав крошки, Федя мог наконец употребить тяжесть своего взгляда. Он обратил суровый взор на забрызганные белые икры, грязные ступни и на возвышенную округлость. Маврица громыхала скамьями, споро елозила, пыхтела и при этом при всём не забывала трещать языком.

Немного погодя, Федя почувствовал в себе готовность ущипнуть Маврицу. По мере того, как побуждение зрело, он начал погружаться в задумчивость, в лице проявилась неподвижность замысла, губы приоткрылись. Начал он осторожно приподниматься над столом — как человек, собравшийся прихлопнуть муху, — начал он вытягиваться, ложиться животом и вот приблизил себя к нестерпимому зрелищу сверкающих ног и задранного подола. Сверкания этого оказалось так много, обнаружилось оно так сразу, так оно живо двигалось и менялось, что мысль разбежалась и цельность замысла пострадала, — Маврица получила возможность оглянуться. И Федя, правильно догадавшись, что ускользнёт, неловко и без настоящего смака шлёпнул. Девка взвилась.

— Фёдор Иванович, — выпалила она с рассерженным придыханием, — меня замуж выдаст!

— Надо же! Вот кстати! — отозвался Федя вполне бессмысленно.

— Ты хорошая, говорит, девка, Маврица, работящая и покладистая. Фёдор Иванович меня хвалит, а руками не трогает. Потому что мне хороший муж нужен. А что, говорит, гляди и за Прохора пойдёшь. Я, говорит, может, с ним, говорит, поговорю когда-нибудь. Случай будет. Хорошая-то девка не заваляется. Так что не сомневайся.

— Прохор, он что, урод? — молвил Федя наобум.

— Кто урод? — возмутилась Маврица.

Нельзя было отказать Феде в подвижности соображения — черта семейная. Застигнутый врасплох и не способный, казалось бы, к далеко идущим заключениям, он чутьём уловил какую-то несообразность. Сперва представился ему изувеченный в сражениях вдовец лет пятидесяти пяти, которого с благотворительной целью Федька хотела прислонить до конца жизни к тёплой и мягкой Маврице. Но дело обстояло не так. И Федя почуял, что надо бы ещё посмотреть на Федьку, Маврицу и этого самого Прохора, чтобы уяснить себе, с чего это сеструха занялась сводничеством. Забавно.

Когда девка удалилась, Федя привольно потянулся в опустевшей клети и засвистел. Ощущение удачи, предчувствие новой поры жизни, которая обозначилась после полосы злоключений, ознаменованной, между прочим, кабальным холопством у московского дворянина Ивана Васильевича Жидовинова и последовавшим вскоре за тем бегством, — это счастливое ощущение неуязвимости среди всех житейских превратностей придавало движениям его и мыслям лёгкость. Федя перескочил скамью и прежде всего обшарил потайной карман сеструхиной ферязи, где набрал несколько полушек и денег. Примериваясь, куда их пристроить, он замешкал и кончил тем, что надел ферязь на себя, а деньги вернул на место. Из-под цветастого шёлка, который он помнил ещё по отцовскому дому, выглядывали рваные сапоги, но Федя, человек не мелочный, не смущался частностями. Подёргал ещё замок на сундуке, прошёлся, посвистывая, и задержался перед мусорной корзиной.

Счастливое чувство удачи не проходило, и нужно было делать что-то немедля, пока не рассеялось оно без пользы, как рассеялись давеча полученные по холопьей кабале три рубля. Прищурившись, Федя засматривал в корзину. Потом он бегло оглянулся на дверь и присел.

Не только бумаги: огрызки, слипшиеся комки грязи, длинный волос — не сеструхин, она стриглась коротко, под мальчика. Замызганная тряпочка. Тряпочка пахла, но не понять чем, Федя отложил её кончиками пальцев. Щепка, обрезки перьев... Огрызки и прочую дрянь Федя отсунул, а клочья бумаги побольше извлёк и стряхнул. Разбирая отдельные слова, он пытался прикинуть, стоит ли вообще возиться, складывая лист по местам разрывов.

Тихонечко, умиротворённо посвистывая, он сидел на корточках перед корзиной, когда открылась за спиной дверь.

А ведь ничего преступного Федя не делал! Разве запрещал кто когда рыться в корзинах? И указа такого не помнится, чтобы обходить стороной мусор, — а вот вздрогнул. Вскочить запоздал и растерялся, окаменел спиной. Томительно, с протяжным скрипом не смазанной пяты дверь затворилась. Будто сама собой. Не слышно было живой души, пока...

Обрушилось что-то тяжёлое. Федя успел пригнуться, но это — что-то весомое — рухнуло сзади, на пол. И взревел голос:

— Отец родной!

Изогнув шею, Федя покосился глянуть. У самого входа, уставив бороду лопатой, стоял на коленях огромный мужик в кумачовой рубахе с лысым, как неровный булыжник, черепом. Не ясные в сумраке глаза его окружали тени, отчего глаза казались тёмными провалами. Когда мужик уловил взгляд, взревел повторно: