Легко понять, почему он придавал такое большое значение крестьянским войнам на капиталистической «колониальной окраине». Не приводя к мировой войне, они наносили «сильный удар» по «метрополиям», разрушая их внутреннюю организационную мощь {1013}.
Когда Бухарин начал искать на Востоке силы, которые могли бы вызвать крушение капиталистической системы на Западе, он лучше понял природу национально-освободительных движений, начавшихся как следствие первой мировой войны. Он увидел, что эра «антиимпериалистических революций» началась и что в проснувшихся «колониальных и полуколониальных странах» (в 20-х гг. основным примером был Китай) расстановка революционных классов существенно отличалась от традиционных представлений марксистов, основанных на истории Европы или даже России. Национально-освободительные революции объединяли борьбу против полуфеодальных аграрных порядков с борьбой против иностранного владычества; таким образом, «в единое национально-освободительное движение» вовлекались крестьянские массы, пролетариат и национальная буржуазия. Бухарин предсказывал, что буржуазия в конце концов отпадет от движения, но он никогда не сомневался в том, что «крестьянство колоний», стремящееся к аграрной революции, навсегда вошло в историю как «великая освободительная сила» и что это «большинство человечества» в конце концов решит исход дела {1014}.
Бухарин, конечно, по-прежнему был уверен в окончательной гегемонии национального пролетариата. Но по мере роста социального брожения на Востоке и укрепления стабилизации на Западе Бухарин, как и Ленин до него, пришел к заключению, что национально-освободительные революции следует рассматривать как самостоятельное явление, не придавая большого значения их классовому составу, и с точки зрения того, какое значение они имеют для «народов Восточной Азии» и их союзников в Советской России {1015}. Таким образом, когда Гоминьдан шел от победы к победе в Китае в 1926–1927 гг., Бухарин мечтал об «одном огромном революционном фронте от Архангельска до Шанхая, насчитывающем в своих рядах 800 млн. населения». И когда, подобно Ленину, Бухарин нарисовал картину мира, разделенного на страны-поработительницы и порабощенные страны, Советская Россия с ее уникальным положением на гигантском Евроазиатском континенте, оказалась объединяющим центром для порабощенных народов {1016}.
И наконец, по мере того как в 1925–1927 гг. росла уверенность в том, что вслед за «народной революцией в Китае» последует социалистическая революция в Европе, Бухарин взял на вооружение высказанную вкратце Лениным идею о «некапиталистическом развитии» колониальных стран. Возможность для других крестьянских стран «избежать капиталистический путь» была для Бухарина тесно связана с его мыслями о будущем советского крестьянства с его докапиталистической экономикой. В отношении колониальных стран это была недостаточно разработанная концепция, но она представляла собой новое видение всемирного революционного движения. В «угнетенных и подавленных колониальных массах» той части земного шара, которую Бухарин назвал «мировой деревней», он нашел «гарантию нашей победы» над империализмом, над государственным капитализмом «мирового города» {1017}. Сорок лет спустя его представления о революционном процессе будут возрождены китайскими коммунистами {1018}.
Лучше, чем большинство большевиков, Бухарин понимал, какие два обстоятельства должны были определить облик XX века (в определенной перспективе это было верно). Несмотря на глубокий экономический кризис, который Бухарин не предвидел, западный капитализм реконструировался на новой основе и выжил; антикапиталистические режимы появились в Европе лишь вслед за войной, причем не только благодаря национальным революционным переворотам. В то же время народные массовые революции неумолимо продолжались в «мировой деревне», сметая старые режимы и создавая новые движения «разрушительной силой» крестьянства, как предсказывал Бухарин. Слабой стороной его анализа было то, что он не предвидел будущего западного капитализма, того, что он сумеет пережить потерю колоний и что организованная капиталистическая экономика окажется способной извлекать из других источников и другими методами сверхприбыль, предотвратив опасность внутренних восстаний. Но, вероятно, даже такую огорчительную возможность Бухарин в 1928 г. не исключал {1019}. Многие события будущего могли бы его разочаровать, но лишь немногие из них могли его смутить.
Однако анализ долговременных тенденций имел весьма ограниченное политическое значение для большевика-политика во второй половине 20-х гг. в Советской России. На повестке дня стояла политика Коминтерна и тактика иностранных коммунистических партий на самое ближайшее время. По этим вопросам в отношении и Востока, и Запада Бухарин руководствовался одной мыслью: коммунисты должны избегать донкихотских политических позиций, которые отдалили бы их от основного направления социального протеста и опять ввергли бы их в изоляцию начала 20-х гг. {1020}. Подобно тому, как большевики искали в советском обществе широкой поддержки своих внутренних программ, иностранные коммунистические партии должны были добиваться объединения максимального числа союзников для достижения своих целей. В Китае это означало участие в антиимпериалистическом блоке, представленном Гоминьданом, и сохранение его как широкого движения, руководимого национальной буржуазией. Заглядывая вперед, можно сказать, что это означало терпеливую и разумную «борьбу за влияние на колониальное и полуколониальное крестьянство» {1021}.
На Западе это означало продолжение попыток добиться поддержки со стороны рабочего класса, особенно посредством участия в «наиболее важных и наиболее массовых организациях» — в профсоюзах. Забастовки в Англии в 1925–1926 гг. (а также и другие события) убедили Бухарина в том, что эти «цитадели социал-демократии» являются основой любого значительного движения пролетариата, жизненно важным элементом для коммунистов и прямым путем к созданию массовой партии. Работая в профсоюзах и посвящая себя «малым делам», коммунисты получали наилучшую возможность разоблачать реформизм социал-демократов, радикализировать рядовых членов профсоюзов, обращая их в свою веру. Кроме того, Бухарин, кажется, считал сильные консолидированные профсоюзы единственно возможным бастионом против нового мощного врага трудящихся — «трестированного капитала». В 1925–1926 гг. энтузиазм Бухарина по поводу революционного потенциала профсоюзов стал краеугольным камнем его коминтерновской политики на Западе {1022}. Он верил, что профсоюзы были ключом к массам, и стремился к тому, чтобы коммунистические партии стали авангардом, имеющим надежные корни в европейском рабочем движении. Он надеялся, что «трагедия рабочего класса — его внутренний раскол» будет преодолена. Он стал и оставался поборником политики, основанной на единстве рабочего класса. В 1928 г., когда эта политика была на грани отмены, он тщетно призывал: «Знамя единства для нас не есть маневр… Этот стяг единства снизу, единства против капиталистов… Коминтерн не должен выпускать ни на минуту» {1023}.
Важнейшим аспектом этой общей концепции была преданность Бухарина коминтерновской политике единого фронта, которая проводилась в той или иной форме с 1921 г. Официально были объявлены две политики единого фронта: «сверху», что означало сотрудничество коммунистических партий с европейскими социал-демократическими лидерами (например, Англо-русский профсоюзный комитет или предвыборные коалиции в Англии и Франции); и «снизу», что означало работу с рядовыми социал-демократами при презрительном отношении к их лидерам. В 1925–1926 гг. политика Бухарина и Коминтерна ориентировалась (по крайней мере в таких специфических случаях, как в Англии) на первое. В середине 1927 г., однако, Бухарин как глава Коминтерна предложил и направил умеренный «поворот влево» (аналогичный в некоторых аспектах повороту в его внутренней политике) в направлении единого фронта «снизу». Это означало прежде всего прекращение поддержки коммунистами социалистов на выборах в Англии и во Франции и было вызвано различными причинами, в том числе неудачами коммунистов, тревогой по поводу растущих правых настроений в некоторых коммунистических партиях (особенно во французской и английской), давлением со стороны левого большевистского крыла и, вероятно, враждебностью самого Бухарина к европейским социал-демократическим лидерам {1024}.
