Из всех теорий Бухарина, выдвинутых им в 20-х гг., его анализ современного капитализма нуждался в наименьших коррективах. Для объяснения стабилизации он воспользовался своей, уже вызвавшей споры концепцией (одиннадцатилетней давности) государственного капитализма, который имел и запрещенное название — «организационный капитализм». Сначала Бухарин, кажется, сомневался, использовать ли ему снова термин «государственный капитализм», потому что это понятие имело роковое значение для судеб европейских революций, было связано с идеями Гильфердинга и других социал-демократов, а также являлось причиной разногласий Бухарина с Лениным. И хотя Бухарин до декабря 1927 г. не говорил определенно о «государственном капитализме» (а лишь о «тенденциях в направлении государственного капитализма»), было ясно, что начиная с 1926 г. это понятие лежит в основе его понимания сущности послевоенного капитализма ^{1004}.

Бухарину пришлось сделать вывод, что это было время «второго круга государственного капитализма», то есть что стабилизация, как ни хотели бы этого коммунисты, была не «временным» явлением, а результатом «глубоких, внутренних изменений структуры» капиталистического общества. Используя статистику, Бухарин установил связь между возобновившимся процессом монополизации капиталистической экономики, беспрецедентной концентрации и централизации капитала (посредством использования более сложных и крупных комбинированных форм собственности и управления) и возникновением нового типа организующей и плановой силы буржуазного государства в экономике. И снова, как утверждал Бухарин, национальный капитализм преодолевал свою «анархическую природу» и быстро восстанавливался на новой основе, «заменяя проблему иррациональных элементов проблемой рациональной организации». Его окончательный аргумент был почти идентичен тому, который он сформулировал еще в 1915–1916 гг. ^{1005}.

Бухарин оживил свою теорию государственного капитализма, дополнив ее одной важной поправкой. В первоначальном варианте он подчеркивал, что война в Европе была главной причиной «огосударствления» экономической жизни. Но «второй тур» развивался как «мирная хозяйственная система» и, следовательно, на «новом базисе», который отличался от старого, во-первых, тем, что в отличие от широкого непосредственного контроля со стороны государства, навязанного сверху во время войны, новый «процесс» сращивания крупнейших централизованных предприятий, концернов, трестов и пр. с органами государственной власти происходил, в основном «снизу». Государственная власть становилась «непосредственно зависимой от крупных и мощнейших капиталистических концернов или комбинаций этих концернов»; Бухарин назвал этот процесс «трестификацией самой государственной власти». В той или иной стране преобладало сращивание или «сверху», или «снизу» (в качестве основных примеров Бухарин привел Германию, Японию, Италию при Муссолини и Францию), но направление развития повсюду было одним и тем же: «Все это означает своеобразную форму государственного капитализма, где государственная власть контролирует и развивает капитализм» ^{1006}.

Нарождающаяся система отличалась от старой также более высоким уровнем технической базы. Бухарин поражался «поистине замечательным» нововведениям в капиталистической организации производства и экономики. Он восклицал, что капитализм «вновь раскрывает поразительные чудеса технического прогресса, превращая научное познание мира в мощный рычаг технического переворота». Его способность «пронизывать все поры своего бытия» духом «научного руководства делом» вызывала беспрецедентную «рационализацию» экономической жизни. Мнение Бухарина о том, что этот капитализм мирного времени представляет собой более совершенное, более внушительное явление, выражено в следующей поразительной аналогии: «Теперешний государственный капитализм… относится к государственному капитализму эпохи 1914–1918 гг., как теперешний строй растущего социалистического хозяйства в СССР, планового в решающих пунктах, к хозяйству так называемого военного коммунизма». В этом смысле государственный капитализм растет, как «нормальная» капиталистическая система ^{1007}.

Как и в 1915–1916 гг., особенностью бухаринского анализа была его оценка перспектив грядущей революции. Поскольку организованный капитализм искоренил свободную конкуренцию и другие внутренние экономические противоречия, вероятность «революционной ситуации», возникающей вследствие внутреннего кризиса, на ближайшее время уменьшилась. Бухарин подчеркивал существующие внутренние проблемы капитализма и тщательно отмежевывался от утверждения Гильфердинга о том, что организованный капитализм может быть эффективен даже и в международном масштабе. Однако Бухарин не сомневался в том, что «предвоенный Гильфердинг» дважды прав ^{1008}. Второй раз за прошедшее десятилетие Бухарин приходит к выводу, что современный ему капитализм не похож на капитализм времен Маркса. Его противоречия, неизбежно порождающие кризис, проявлялись не внутри отдельной страны, а вне ее:

Независимо от того, справедливы были эти его выводы или нет, именно такая интеллектуальная добросовестность политически ставила Бухарина в затруднительное положение. Он заявлял, что Гильфердинг и другие социал-демократические теоретики мирного или «ультраимпериализма» не могут понять, что организованный капитализм несет «не мир, а меч», что «замирание конкуренции внутри капиталистических стран» приводит к «величайшему обострению конкуренции между капиталистическими странами», в результате чего война и революция становятся неизбежными ^{1010}. Бухарин снова доказывал, что катастрофические внешние силы окажутся решающими для крушения систем государственного капитализма. Он предполагал, хотя и не желал связывать себя этим аргументом, что будущие пролетарские революции вероятны только в случае войны — тезис академический в 1915–1916 гг., но представлявший теперь дилемму для советского режима, который нуждался в мире в Европе не меньше (если не больше), чем в громогласно пропагандируемых революциях.

Противники Бухарина начнут критиковать эту его позицию в 1928 г. Оказавшись под давлением, он скажет, что начиная с Парижской Коммуны, революции происходили как следствия войны, тут же добавив, однако, что не исключает возможности революций без войн. «Я бы сформулировал это так: революционные ситуации, скажем в Европе, возможны и, пожалуй, даже вероятны и без войны… Но при наличии войны они абсолютно неизбежны» ^{1011}. Учитывая его понимание государственного капитализма, этот ответ нельзя считать зрелым и убедительным. Оставляя в стороне политические мотивы своих противников. Бухарин не верил, что «непосредственные революционные ситуации» развиваются в «метрополиях» ^{1012}.