Однако в конечном счете авторитет Бухарина основывался на его репутации крупнейшего в то время большевистского марксиста, или (как это было официально провозглашено в 1926 г.) человека, «признанного теперь самым выдающимся теоретиком Коммунистического Интернационала» {894}. Он попал в весьма сомнительное положение «живого классика». Его труды издавались в официальных сборниках по марксистской экономике, философии, социологии, литературной критике и искусствоведению. Когда советский автор желал привести свидетельство «международного авторитета» интеллектуальных достижений большевиков, он говорил: «Достаточно указать только на выдающиеся социологические и экономические работы Н.И. Бухарина…» {895}. Почетный член Коммуниста ческой академии и ее Президиума, Бухарин стал единственным партийным руководителем, выдвинутым в кандидаты и избранным в члены Академии наук СССР в 1928–1929 гг., что явилось последним, почетным признанием его исключительности {896}.
На таком превозношении (даже если оно и было в некоторой степени лестью) в сочетании с положением наследника и основывался политический авторитет Бухарина, который при создавшихся обстоятельствах с 1925 по 1928 г. косвенным образом распространялся на Сталина. Наибольший политический вес в 20-х гг. имел именно интеллектуальный авторитет, поэтому, когда в 1928 г. генсек начал против Бухарина тайную кампанию, он атаковал прежде всего его репутацию теоретика. В отличие от более поздних времен, когда Сталин обратил все эти «мандаты» в бессмыслицу тем, что приписал все и вся одному себе (что потом будет названо «культом личности»), в конце 20-х теории партии придавалось большое значение. Соперничавшие между собой претенденты на большевистскую ортодоксию расценивали ее как надежнейшее средство для проведения правильной политики и как самый верный показатель революционной правоверности вообще. Они были согласны относительно того, что теория и политика суть одно и то же. Или, как в 1929 г. восклицал один из сталинистов, Л.М. Каганович, «предательство в политике всегда начинается с ревизии в теории» {897}.
Так выглядел в общем сталинско-бухаринский дуумвират. Как наследники Ленина Сталин и Бухарин были высокопоставленными партийными лидерами большинства, но не единственными его крупными представителями. Два других члена Политбюро приобрели к этому времени особую значимость как стойкие сторонники бухаринской политики большинства и решительные противники левых. Одним из них был Алексей Иванович Рыков, который, будучи преемником Ленина на посту Председателя Совнаркома и заменив в 1926 г. Каменева на посту Председателя Совета труда и обороны, занимал две наиболее важные правительственные должности. Другим был Михаил Павлович Томский (урожденный Ефремов), который начиная с 1918 г. (исключая небольшой период 1921–1922 гг., когда он был в немилости у Ленина), являлся руководителем советских профсоюзов {898}. Два этих важных (и забытых) деятеля революции являлись старыми большевиками, полноправными членами Политбюро с 1922 г., а теперь были сторонниками нэпа как экономической структуры, необходимой для индустриализации. Вместе с Бухариным они составили в 1928–1929 гг. руководство правой оппозиции против Сталина.
Рыков являлся наиболее ярким представителем умеренного течения в русском большевизме. Рыкова, ставшего в 1924 г., в возрасте 43-х лет, Председателем Совнаркома можно отнести к правому крылу партии, о чем свидетельствует его оппозиция Апрельским тезисам Ленина в 1917 г. и поддержка им идеи создания коалиционного социалистического правительства в октябре. Талантливый администратор, он возглавлял Высший совет народного хозяйства в период «военного коммунизма» и короткое время в 1923 г., был заместителем Председателя Совнаркома с 1921 по 1924 г.; он прежде всего был ведущей фигурой в государственных и экономических организациях. В годы гражданской войны он преданно и умело проводил политику партии, но (как он однажды признался) никогда не изменял политическому духу ленинского лозунга 1905 г. — «Демократическая диктатура пролетариата и крестьянства» {899}. Он был таким марксистом, которые часто встречались среди первых большевиков: их реальной политической деятельностью была борьба с самодержавием, а представление о социализме связывалось в их мышлении со всеми «трудящимися», а не только с пролетариатом. Выходец из крестьян, Рыков пользовался репутацией человека, «любовно и внимательно относящегося к нуждам крестьянства» {900}.
Он полностью одобрил введение и распространение нэпа и стал его искренним и непреклонным защитником. Постоянный противник претенциозных экономических проектов и волюнтаристских схем планирования, он разделял неприязнь Бухарина к «закону» Преображенского как к «позорной теории», которая, будучи воплощена в жизнь, явилась бы «смертельной компрометацией социализма». Кроме своей программной враждебности к левым, он, по-видимому, испытывал особую неприязнь к Троцкому и его окружению {901}. Никто из главных большевистских деятелей, включая Бухарина, не олицетворял так недвусмысленно, как он, политическую и экономическую философию нэпа и смычки. Хотя Рыков в гораздо меньшей степени, чем Бухарин, был склонен к теоретическим обобщениям, к 1925 г. его взгляды по вопросам промышленной и аграрной политики фактически не отличались от бухаринских; а когда в 1924–1925 гг. в партии возникли новые политические группировки, он выдвинулся как один из активнейших сторонников Бухарина {902}.
Томский, участник революционного профсоюзного движения с 1905 г. и единственный член Политбюро подлинно пролетарского происхождения, был представителем других элементов большевизма. Его приверженность нэпу не столь легко объяснима. Рассматривая пролетариат как самую существенную свою поддержку, партия, само собой разумеется, считала профсоюзы его «становым хребтом». Поэтому, хотя большевистские профсоюзные руководители уже больше и не надеялись быть руководящей силой, на что они рассчитывали в первые дни революции, они все же оставались влиятельной группой. По общности происхождения и идентичности взглядов они представляли собой наиболее монолитную прослойку среди партийной элиты, которая осознавала себя чем-то вроде «партии внутри партии» {903}. Томский, председатель ВЦСПС, являлся их официальным руководителем и политическим деятелем, занимавшим среди них самое высокое положение. Вокруг него группировались наиболее активные деятели советского профсоюзного движения, которые в 1928–1929 гг. были устранены Сталиным со своих постов: Г.Н. Мельничанский, А.И. Догадов, Яков Яглом, В.М. Михайлов, Борис Козелев, Федор Угаров и Василий Шмидт — народный комиссар труда, должность, которую всегда занимали и брали под контроль профсоюзные деятели. Эти люди, как позднее отмечал Томский, были «товарищами, которые в течение ряда лет привыкли видеть во мне своего руководителя». Они считали Томского своим эмиссаром в Политбюро, воспринимали его как непререкаемый авторитет, превозносили как профсоюзного деятеля и старого большевика и содействовали тому, чтобы его имя стало «персонификацией руководства профсоюзами» {904}.
Взгляды Томского отражали общую линию поведения профсоюзных лидеров. Ранее он решительно выступал против «огосударствления» профсоюзов и столь же последовательно защищал роль профсоюзов в управлении промышленностью {905}. Первая его позиция стала успешной после крушения «военного коммунизма», а вторая была безоговорочно проиграна к 1920 г. Когда нэп достиг высшей точки своего развития, Томский стал разделять взгляды на новую двойную роль, которую должны играть профсоюзы: «приводного ремня» от партии-государства к рабочему классу и одновременно защитника интересов рабочих в условиях смешанной экономики. Несмотря на свою верность партийной политике, он ревностно посвящал себя второй, более традиционной задаче. В 1925 г. он ясно выразил мысль, что в рамках этой структурной двойственности профсоюзные деятели вновь стали серьезно относиться к своему обязательству заботиться о благосостоянии трудящихся:
