В экономических дискуссиях апреля — мая 1918 г. Бухарин был левее Ленина; но ни тот ни другой не предусматривал и не отстаивал политики, подобной «военному коммунизму». Действительно, многое в политике «военного коммунизма» противоречило тому, что отстаивал Бухарин, например его утверждению, что национализированы могут быть только крупные, легко управляемые предприятия. И все же в течение одного года он стал признавать обоснованность крайних мер даже тогда, когда они не будут вызываться военной необходимостью. В широком «огосударствлении» экономики, отмирании посреднических институтов между государством и обществом он усматривал путь, который скорейшим образом приведет Россию от капитализма к социализму. В марте 1919 г. он поставил социализм «на повестку дня» и был обеспокоен тем, что ускорение темпов сделает устаревшими некоторые разделы новой партийной программы ^{359}.

Ожидание этого ускоренного перехода к социализму внесло важные изменения в теории Бухарина о новом Советском государстве. Основной смысл этого государства Бухарин теперь видел как раз в том, что оно «есть рычаг экономического переворота» ^{360}. Признание роли государства как инструмента преобразования отсталого общества было существенно новаторским для марксиста, оно ставило под сомнение знаменитое Марксово изречение, что всякое надстроечное явление (в том числе государство) является производным от экономической базы общества. Бухаринский ответ на этот вопрос проистекал из его понимания государственно-капиталистических обществ и составлял значительную ревизию марксизма.

В 1918–1919 гг. это положение подводило базу под «военный коммунизм»; позже оно поведет Бухарина к совсем иной концепции «пути к социализму». В обоих случаях, однако, оно означало отсрочку «отмирания государства» в пользу «усиления Советского государства» — вполне сносная перспектива, если это «рабочее государство». И в этом убеждение Бухарина было непоколебимым ^{362}.

Его энтузиазм по поводу «огосударствления» и «военного коммунизма», в которых он усматривал рождение организованной социалистической экономики, явно основывался исключительно на успехах государства в распространении своего контроля над промышленным производством, каким бы жалким оно ни было, и над распределением производимых товаров ^{363}. То, что это был односторонний взгляд на преимущественно аграрное общество, явствует из его собственных, гораздо менее фантастических высказываний о крестьянском сельском хозяйстве. Малоземельные крестьяне, неоднократно подчеркивает он, не должны быть ни экспроприированы, ни насильственно коллективизированы; необходимы «многие промежуточные формы и уровни сельскохозяйственного производства». Признавая, что «в течение длительного времени небольшие крестьянские хозяйства будут оставаться преобладающей формой», он предостерегал против большевистской тенденции «плевать на мужика», хотя оплевывание мужика (насильственная реквизиция) было фактически основным звеном «военного коммунизма». С самого начала поэтому Бухарин утверждал, что миллионы единоличных крестьянских хозяйств должны не насильственно включаться в новую организованную экономику, но «вовлекаться» в нее посредством «медленного процесса, мирным путем…». Как именно это должно было осуществляться, он оставлял пока без ответа, настаивая только на терпении и воспитательных мерах ^{364}.

Если неясно, какие экономические соображения привели Бухарина к принятию политики «военного коммунизма» как жизнеспособного пути к социализму, то исторические обстоятельства, влиявшие на его рассуждения, вполне ясны. Приступая к делу без заранее разработанной экономической программы, Бухарин и большевики в целом просто ухватились за первую программу, которая, казалось, подсказывалась ходом событий и им соответствовала [23]. В калейдоскопическом ходе событий 1918–1920 гг. и в мерах, разработанных для того, чтобы с ними справиться, можно было, казалось, разглядеть внутреннюю логику (или то, что марксисты называли «закономерностью»). Классовую войну, войну гражданскую, иностранную интервенцию, экономическую и политическую монополию «диктатуры пролетариата» — любое из этих явлений можно было по-своему совместить с ожиданиями, которые партия имела до 1917 г. И если «военный коммунизм» был продуктом импровизации, это означало только, что действительность была подтверждением «серой теории» ^{365}.

Бухарин был не одинок в этом. Мнение (выдвинутое самими большевиками после 1921 г.), что только несколько мечтателей и фанатиков воспринимали «военный коммунизм» как долгосрочную политику, прямую дорогу к социализму, — ошибочно. Таковы были взгляды большинства партии; лишь немногие не поддались общему восторгу. Самое примечательное, что Ленин, несмотря на свой легендарный прагматизм и последую-шее осуждение безрассудств «военного коммунизма», не был исключением. «Теперь организация коммунистической деятельности пролетариата и вся политика коммунистов, — говорил он в 1919 г., — приобрела вполне окончательную, прочную форму, и я уверен, что мы стоим на правильном пути, движение по которому вполне обеспечено» ^{366}. Бухарина отличала от других «Экономика переходного периода», создавшая впечатление, что он убежденнее всех. То был его литературный памятник коллективному безрассудству, трактат, зиждившийся на худшей ошибке этого периода, а именно на убеждении, что «гражданская… война вскрывает истинную физиономию общества…» ^{367}.

«Экономика переходного периода» появилась в мае 1920 г., как раз в то время, когда «военный коммунизм» достигал своего апогея. Бухарин предполагал, что это будет первая (теоретическая) часть двухтомного исследования «процесса трансформации капиталистического общества в социалистическое». Второй том, задуманный как «конкретное описание современной экономики России», так и не появился. Первоначально Бухарин намечал писать книгу в соавторстве с Пятаковым, но «практические задачи» (Пятаков был большей частью на фронте в течение гражданской войны) сделали это невозможным, и последний непосредственно участвовал в работе только над одной главой. Ключевые концепции и идеи этой книги, написанной наскоро, крайне абстрактным языком, или, как извиняющимся тоном говорил Бухарин, «почти алгебраическими формулами», были часто не объяснены до конца, а иногда и непоследовательны ^{368}. Но как первая и смелая попытка выйти за пределы существующих основ марксистской мысли, книга имела заслуженный успех, сразу и надолго. И хотя ее выводы по поводу внутренней политики в большинстве своем устарели к марту 1921 г., она продолжала оказывать влияние и широко обсуждаться в партийных кругах. В 1928 г. Покровский, старейшина советских историков, говорил о ней как об одном из трех выдающихся достижений большевиков в области «социальной науки» после революции ^{369}.