На протяжении последующих трех лет в частных разговорах, в публичных выступлениях и на страницах «Известий» Бухарин настойчиво проводил мысль о неизбежности войны с Германией и «политике безопасности» совместно с западными правительствами. Для тех из советских руководителей, кто стоял за умиротворение Гитлера, он подчеркивал коренную несовместимость между природой коммунизма и «скотством и расизмом» фашизма, равно как и непримиримость к гитлеровской Германии, сделавшей войну основой внешней политики, а захват Советской России — своей целью. Он напоминал большевикам, что западные демократии есть «добро» по сравнению «со средневековьем и фашизмом» ^{1459}. Для сторонников умиротворения нацизма на Западе он подчеркивал «исторические уроки» 1914 г. и ту общую опасность, которую представляют собой нацисты для Англии, Франции, Австрии, прибалтийских государств, Финляндии и даже США. Он предостерегал в 1935 г., что в случае победы Германии над СССР Гитлер получит «мощную сырьевую базу» и начнет «второй тур операций „немецким мечом“, на этот раз на Западе» ^{1460}.

Прозорливость Бухарина не нуждается в комментариях. Ее достаточно, чтобы поместить его в один ряд с горсткой крупных политических деятелей, с самого начала осознававших чудовищную опасность со стороны нацистской Германии и услышанных слишком поздно. Но антифашизм являлся для него не только внешнеполитической стратегией, он занимал видное место в его размышлениях о событиях в самом Советском Союзе. Разумеется, эти два аспекта связывались в его сознании прежде всего с необходимостью подготовки к войне, для чего надо было положить конец «огромному недовольству… населения», особенно крестьянства ^{1461}. Сопротивление германскому фашизму и реформы в Советской России (в особенности в направлении «зажиточной жизни» и демократизации) составляли, по его мнению, одно целое, и в 1934–1936 гг. он регулярно связывал их воедино ^{1462}.

Но выход нацистской Германии на сцену оказал более сложное влияние на мысли Бухарина о тенденциях внутреннего развития СССР. Параллели между партийными диктатурами в гитлеровской Германии и в сталинской России, сделавшиеся уже предметом обсуждения за границей, не ускользнули от его внимания. Разумеется, ему приходилось формально опровергать их как чисто поверхностное сходство между двумя диаметрально противоположными системами, однако в своих статьях и в частных беседах он сигнализировал «интересующимся» о тревожной и менее однозначной оценке сложившейся ситуации. В отличие от многих марксистов Бухарин признавал нацистский порядок качественно новым явлением. Он думал, что это есть реализация «нового Левиафана», государства «Железной пяты» Джека Лондона, о кошмарной возможности появления которого в современном обществе он размышлял в 1915 г. ^{1463}. И как можно судить по его изображению нацистской Германии, ее тоталитарного строя, «этатизма и цезаризма», а также по его признаниям, сделанным в частном порядке в 1934–1936 гг., Бухарин опасался, что сталинская политическая линия и его действия после 1929 г. приведут к таким же последствиям в Советском Союзе.

В отличие от некоторых мыслителей (включая русского философа Н. Бердяева, чью книгу о «процессе обезличивания» в обоих «новых Левиафанах» он подверг критике, одновременно признав ее замечательно интересной ^{1464}), Бухарин не возлагал ответственности за это зло на огромные современные организации. Он скорее усматривал его корни в «идее насилия, как постоянного фактора воздействия власти на общество, на человеческую личность», в террористических диктатурах, основанных на «постоянном насилии» и в «реальной пропасти между… кучкой господствующих эксплуататоров и массой эксплуатируемых». Такой режим «со всеми его организационными потугами создает обезличенную массу, со слепой дисциплиной, с культом иезуитского послушания, с подавлением интеллектуальных функций» ^{1465}. Он применил эту характеристику к Германии. но подал это так, что можно было сделать вывод и о ее применимости к нарождавшемуся в Советском Союзе культу Сталина, русской государственности и железной дисциплины:

Бухарина и раньше тревожила возможность вырождения большевистской революции в новый эксплуататорский строй. Но существующая теперь потенциальная возможность порождения сталинизмом советской системы «постоянного насилия», наверное, казалась ему до ужаса реальной. Выступая с протестами, он, очевидно, думал, что предотвратить повторение в СССР ситуации нацистской Германии все еще возможно. Этой надеждой, определявшей его горячую поддержку реформ умеренной фракции, вдохновлялась бухаринская концепция «пролетарского», или «социалистического» гуманизма. Гуманистические лозунги, отождествлявшиеся в основном с традицией беспартийных писателей, в 1929–1930 гг. получили (вместе с «гнилым либерализмом») от сталинского руководства ярлык «одного из проявлений метаний и паники… среди групп, которые не могут поспеть за напором событий, не могут найти свое место в рядах борцов за социализм» ^{1467}. И все же к 1934 г. Бухарин сделал «социалистический гуманизм» наряду с антифашизмом одной из двух своих главнейших тем ^{1468}.

Перекликаясь с его нравственными возражениями против антикрестьянской политики, эта концепция представляла собой откровенно этический взгляд на вещи. «Принцип социалистического гуманизма», пояснял Бухарин, означает «заботу о всестороннем развитии, о многогранной („зажиточной“ материальной и духовной) жизни». Он означает такое общество, в котором «машина есть лишь средство, помогающее расцвету богатой, многообразной, яркой и радостной жизни», в котором люди, «их потребности, их рост, расширение и обогащение их жизни и есть задача социалистической экономики», в котором «критерием является свобода максимального развития максимального числа людей» ^{1469}. Сформулировав «социалистический гуманизм» как принцип, «по всему фронту противостоящий фашистскому скотству», Бухарин также стремился убедить недоверчивых западных критиков объединиться с Советским Союзом «против антигуманистического нацизма» ^{1470}. Но главная его забота была, очевидно, о самом советском обществе, а настоящей его аудиторией была большевистская партия.

В каком-то смысле в его гуманистической доктрине не было ничего примечательного: она в основном вновь излагала чаяния первоначального социализма. Однако в советских условиях 30-х гг. она вырастала в радикальную критику, в настоящий манифест, в призыв к гуманному социализму, который два десятилетия спустя подхватят коммунистические реформаторы. На фоне сталинской «революции сверху», меж официальных возвеличиваний того, что Бухарин называл «моментами военного порядка», перед лицом иерархической, бюрократической власти и жестокого провинциального бескультурья он напоминал партии, что миссия социализма состоит в создании новой культуры, сохраняющей и превосходящей высшие достижения и ценности современной эпохи ^{1471}. Казалось, он хотел сказать, что фашизм наряду со сталинизмом таит опасность для этих ценностей своей опорой на насилие и презрением к достижениям человечества, олицетворяемым для него словами: «Когда я слышу слово культура, я спускаю предохранитель своего браунинга» ^{1472}. Он напоминал партии, чьи горизонты и мировоззрение были искажены семнадцатью годами гражданской войны, жестоких внутренних распрей и насильственной индустриализации и коллективизации, что «творческое, счастливое человеческое общество для нас — цель в себе…» ^{1473}.