Неизвестно точно, в какой момент экономическая политика начала раскалывать сталинско-бухаринское большинство. Острые или систематические разногласия между правым крылом Политбюро и теми, кто должен был составить новое сталинское большинство, кажется, не проявлялись до конца января или февраля 1928 г. Однако очевидно, что противоположные позиции по вопросам коллективизации, политике капиталовложений и темпам индустриализации оформились накануне XV съезда, даже до зернового кризиса. Резолюция съезда по коллективизации (возможно, и другие резолюции), очевидно, представляла собой неоглашенный компромисс внутри руководства {1042}. Независимо от характера и масштабов прежних разногласий они были не столь велики, чтобы подорвать единство Политбюро, которое исключило левых и руководило XV съездом. Резолюция по экономической политике (компромиссная или нет) отражала новые взгляды Бухарина и Рыкова. В этой резолюции новые цели были изложены таким образом, чтобы предотвратить эксцессы; в ней подчеркивалась необходимость проявлять благоразумие, стремиться к сбалансированному развитию промышленности и придерживаться принципов нэпа. Следует отметить, что формулировки были составлены в достаточно общих выражениях, удовлетворявших различные мнения {1043}.
Дополнительные намеки на то, что в Политбюро по крайней мере нет полного единства, содержались в речах руководителей. Сталин и Молотов заметно жестче говорили по вопросу о кулаках, чем Калинин и Рыков (последний сделал основной доклад, посвященный развитию народного хозяйства {1044}). Кроме того, на съезде Сталин определил необходимость коллективизации в значительно менее сдержанной форме, чем Бухарин или Рыков. Сталин утверждал, что только коллективная обработка земли может решить проблемы советского сельского хозяйства. «Других выходов нет», — заключил он. Предложенное Сталиным определение европейского капитализма также заметно отличалось от бухаринского и содержало предсказание неизбежного конца периода стабилизации и начала «нового революционного подъема как в колониях, так и в метрополиях» {1045}. Но ни эти, ни другие интересные оттенки еще не означали формирования отдельных, четко определенных течений. Сталинисты еще только начинали вырабатывать свои собственные позиции. Эти оттенки, по существу, были заметны только потому, что все руководители, включая Сталина, обращались к съезду в осторожном, умеренно пронэповском тоне бухаринизма. Подчеркивание определенных формулировок еще не стало настойчивым. В конце концов, Бухарин первый произнес формулу: «Наступление против кулака». Теперь и он, и Рыков оказались вовлеченными в осуществление коллективизации, хотя и ограниченной {1046}.
Более зловещие признаки расхождения проявились на съезде не по вопросам политики, а в личных отношениях. Впервые ораторы, связанные со Сталиным, открыто, хотя и осторожно критиковали Бухарина. В дискуссии, последовавшей после его доклада о деятельности Коминтерна, два официальных деятеля из окружения Сталина, а именно Л. Шацкин и В. Ломинидзе, а также глава Профинтерна Лозовский резко возражали против бухаринского определения западного капитализма как государственного, а точнее, обвиняли его в игнорировании зарождавшейся «правой опасности в Коминтерне» {1047}. Их критика, от которой Сталин определенно отмежевался, была знаменательной. Они критиковали не только бухаринское руководство Коминтерном, но и его самого как партийного теоретика. Теория государственного капитализма была самым слабым звеном его репутации ленинца, а затем стала излюбленной мишенью антибухаринской кампании Сталина. И наконец, вылазка этих второстепенных подставных лиц явилась началом кампании Сталина, в которой он искусно использовал Профинтерн и комсомол для подрыва авторитета правого крыла Политбюро и его власти {1048}.
В декабре 1927 г., в момент кажущегося триумфа, узаконив свою пересмотренную программу и изгнав идеологических противников, правые в Политбюро оказались в кризисной ситуации и обнаружили, что их политическое положение под угрозой. Бухарин нес наибольшую долю ответственности за их бедственное положение, потому что вовремя не обезопасил себя от критики левых в адрес своей экономической политики и не успел окончательно сформулировать свою пересмотренную программу к столь важному XV съезду. То, что он участвовал в «гражданской казни» левых, было еще одной ошибкой {1049}. Это было не только неблагоразумное политическое решение, оно также свидетельствовало о том, что он не проявил такие свойственные ему качества, как сдержанность и простая порядочность. Он участвовал в этом финальном танце мести решительно, хотя и «без удовольствия», «дрожа с головы до пят». Он не ожидал, «что логика борьбы приведет к этому так быстро и в такой акцентированной форме». Он почувствовал глубокое облегчение, когда Зиновьев и Каменев капитулировали. Бухарин относился не без сочувствия к «трагедии лидеров оппозиции» {1050}. И все же он дал использовать свой авторитет для их разгрома.
Бухарин пришел к этому не сразу. Уменьшение официальной терпимости к партийным диссидентам происходило непрерывно после 1921 г. Прежние лидеры, в том числе и Ленин, исключали менее видных оппозиционеров {1051}. И Бухарин не в первый раз санкционировал «сухую гильотину». В 1924 г. он председательствовал на собрании, исключавшем из Коминтерна нескольких его бывших членов и в том числе его собственного друга времен войны Зета Хеглунда. Теперь Бухарин согласился на исключение из партии, арест, а затем высылку двух своих старейших друзей — Владимира Смирнова и Преображенского, близкого друга и соратника по ссылке Михаила Фишелева, нескольких бывших «левых коммунистов», которыми он руководил в 1918 г., а также десятков других большевиков, с которыми, по его выражению, он «ходил в бой». Как интеллектуал и человек, чувствительный к произволу, Бухарин должен был бы поступать иначе. Власть не притупила все его критические способности. Он видел и осуждал привилегии коммунистов в Советском Союзе, антисемитизм, великорусский шовинизм и бюрократические злоупотребления. Но он изгнал своих бывших друзей как «врагов», с которыми он «не имел ничего общего» {1052}.
Он снова поступал так, возможно, потому, что считал идеи и программы левых чужеродными и опасными для всего, что он отождествлял с большевизмом. Троцкий предупреждал его в 1926 г.: «Система аппаратного террора не может остановиться только на так называемых идейных уклонах, реальных или вымышленных, а неизбежно должна распространиться на всю вообще жизнь и деятельность организации» {1053}. Бухарин не отреагировал на это; «милитаризация» партии, которую он открыто осуждал, рост власти и амбиций Сталина волновали его меньше, чем «коренные прагматические разногласия» с левыми. Он был не единственный крупный большевик, закрывавший глаза на действительность. Когда Бухарин понял наконец в 1928 г., что «разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с Вами», Троцкий, убежденный в том, что Бухарин воплощенный термидорианец, воскликнул: «Со Сталиным против Бухарина? — Да. С Бухариным против Сталина? — Никогда!» {1054}.
