– Крышка колодца с секретом? Мы провалились, а вода не поступает. Но тогда… – Свим озадаченно посмотрел на торна, окутанного аурой. – Пропустит ли она нас назад?

– Чего сейчас гадать? – спокойно отозвался торн. – Будем возвращаться – узнаем. Кстати, наши следы хорошо видны, так что никаких отметин или запоминания делать не будем. А сейчас пойдём прямо?

Свиму собственные следы, оставленные в пыли, разглядеть было сложнее, пришлось положиться на торна – ему виднее, в прямом смысле,

– Давай прямо.

Коридор шагов через тридцать стал слегка поворачивать вправо. В стенах появились аккуратные ниши, в них останки каких-то странных приборов или аппаратов. Во всяком случае, они на них походили.

Некоторые выглядели как новые, только назначение их было совершенно непонятным для потомков тех, кто их когда-то сделал и поставил в ниши неизвестно для чего: для красоты, для функционального какого-то назначения, или просто так, для таких вот, как Свим и Сестерций, непонимающих, чтобы задурить им голову – пусть поломают её, проходя мимо нелепых творений. Подобно мебели на крыше тескомовского тростера.

Такое предположение высказал Свим. Мимоходом. Так как облёк в слова не своё мнение. Оно сложилось у людей еще в стародавние времена.

Обилие долговечных вещей, оставленных древними, поражало своим бесконечным разнообразием. Каждая вещь когда-то, наверняка, служила каким-то потребностям жизни тех, легендарных поколений. С потерей интереса, а затем и знаний к технологиям и самой технике, с последующей деградацией цивилизации хомо сапиенс и природы, их окружающей, несоизмеримо упростились надобности людей и других разумных. Они ещё пользовались устройствами и системами из класса вечных, поддерживающих деятельность городов и производящих самое необходимое для выживания человеческой популяции: еду, одежду, некоторое примитивное оборудование целевого назначения. Однако ни количество вновь производимых вещей, ни их набор не шёл ни в какое сравнение с тем ошеломляющим изобилием, которое могли себе позволить древние.

Но прошли тысячелетия, и подавляющее большинство того многообразия вещей потеряло свою практическую ценность. Потомки совершенно не понимали, для чего они были созданы. Так случилось, что какая-нибудь сложнейшая поделка, служившая древнему для определенной цели, теперь превращалась в игрушку, в фетиш, в талисман или ещё во что-то, только не для прямого использования.

Исподволь накопленные целой эпохой изделия, потеряв своё потребительное назначение, в мыслях людей превратились в некие мнимые, специально сделанные древними людьми лишь для одного – заморочить своих далёких потомков. Пусть, де, эти умники поломают головы над той или иной вещицей. Вот потеха-то!

– Древние всегда оставляли после себя нечто такое, что должно было ввести в заблуждение тех, кто будет жить после них, – уверенно объяснял Свим торну всем известную истину.

Сестерций в это время склонился в легком трансе от восхищения над элегантной, хотя совершенно непонятной конструкцией в виде вертикально поставленного трезубца. Средний зуб, похожий на раздвоенный язык змеи, возвышался над крайними, жала которых слегка загнулись вовнутрь, подчеркивая доминирующую роль центральной части композиции. Опора трезубца в виде многогранного стержня тончала и сходила почти на нет внизу, где вырастала из массивной чаши, до краев заполненной слежавшейся пылью. Кончики зубов несли ажурное полудужье, выполненное в виде трубки в палец толщиной.

Выслушав тираду Свима о странном развлечении древних, Сестерций не согласился с его утверждением.

– Я сомневаюсь, – проговорил он, не отрываясь от созерцания конструкции. – Подумай сам, зачем бы им такими делами заниматься? Так рассуждать, как это понимаешь ты, значит и самим делать то же самое. А я что-то не заметил у людей такой тяги к производству вещей для обмана потомков.

Торн поднял голову, посмотрел на Свима, кивнул на трезубец.

– Мы, конечно, не понимаем, зачем это здесь стоит и для чего оно предназначено. Но говорить о таком, как об обмане, непозволительно! – Сестерций вскинул голову, принимая гордо-неприступный вид, который делал его вздорным и которого так не любил Свим. – В конце концов, оно красивое. Им можно восхищаться! Какой же это обман?

Свим выслушал его с подозрительным вниманием.

– Всё?

– Всё. Но надеюсь, что я в своём кратком описании обсуждаемой темы очень удачно, кажется, показал тебе несостоятельность утверждения, непонятно почему бытующего у людей, о создании каких-либо вещей просто для обмана кого бы то ни было, тем более своих потомков. Я такого не встречал.

Сестерций высказался и гордо тряхнул головой.

– Ну да, не встречал, болтун ты эдакий! – Тирада торна задела Свима за живое. Он тоже не верил тому, что говорят, да и сказал о том Сестерцию, лишь бы не молчать в глухом подземелье, а эта подделка на человека пытается его наставлять. – Это потому, что у тебя глаза не на месте! – произнёс он с расстановкой, так, ему казалось, надо сейчас держаться перед разговорившимся биороботом. – Плохо видишь, потому не замечаешь. Ты вспомни. Мебель на крыше тростера. Для чего она?

– Да, помню… – Торн слегка поник. – Эта мебель… Может быть, ты и прав. Люди – сложные создания. Их мыслительный аппарат, возможно, совершенен, но уж очень нелогичен.

– Ты так говоришь, словно я не человек, а ты мне объясняешь, что он из себя представляет. Все эти разговоры среди разумных о людях надуманы. Сами придумывают, сами говорят. А вот наслушавшись тебя, думаю, что именно это вы, торны, больше всех о людях и придумываете. Но вы-то, все торны, сделаны по образу и подобию нашего! Руки, ноги, голова… Посмотри как-нибудь на себя со стороны… Видел? Значит, и мозги вам вставили не лучше, чем сам человек имеет, значит, и вы такие же нелогичные, как ты тут утверждаешь, что и мы.

– Ну, уж нет! – Торн вздёрнул голову и стал как будто выше. Аура его вспыхнула ярче. – Мы, торны…

– Зат-кнись! – с расстановкой приказал Свим. – Вот так! Мы сюда с тобой попали не дискутировать, – напомнил он, словно до того не сам положил начало бесцельной перепалке, возбудившей гордого торна высказаться в защиту своих соплеменников против наглых утверждений человека. – Пошли дальше!

Сестерций, наговаривая себе под нос о людях, не уважающих своих старших собратьев, зашагал за решительным Свимом.

– Наконец-то двери! – остановился дурб. – Я иду и думаю, не просто так был построен этот коридор. Должны же быть какие-то другие помещения, к которым он ведёт. И был прав!

Если здесь когда-то и была дверь и дверная рама, то изготовленные, по-видимому, из обычного, не из класса вечных, материалов, они давным-давно превратились в труху и осыпались тонким истлевающим порошком на пол. Зато проём двери четко зиял перед спутниками. За ним находилась большущая комната с фальшивыми окнами на противоположной входу стене. При большой фантазии можно было обнаружить следы какой-то меблировки или вещей, что здесь, возможно, располагались. Древние, если следовать легендам, любили украшать свои жилища и общественные помещения картинами, коврами, красивой мебелью…

Но за тысячи лет всё истлело, и комната казалась гулкой, пустой и неприветливой.

И только одна стена привлекла внимание вошедших в комнату. Она представляла собой полированную до зеркального блеска поверхность, отразившую без искажений смутные в свете ауры фигуры человека и торна.

Свим провел по полировке ладонью, ощутив холод подземелья. Стена была идеально чистой, к ней не пристала многовековая пыль, отторгнутая каким-то неизвестным свойством стены. На вид полированная сторона комнаты походила на стекло, хотя Свим сомневался в своём же предположении. Торну было проще.

– Сейчас узнаем, из чего она сделана, – важно сказал он.

Его чувствительные пальцы могли производить несложный анализ вещества, к которому они прикасались. Он положил ладони на полировку и замер, словно вслушивался в то, что происходило где-то внутри стены.