– Когда начнём? – изготовился торн.

– Сейчас же. Рубим!.. Нет, постой!.. Давно бы надо было подумать об этом. Просто так нам на стропах не удержаться, надо привязываться, а уж потом… Помоги!

Свим с помощью торна едва смог размотать покрытую липучкой текелевую веревку. Привязал её за две стропы, идущие к разным бортам гондолы; длины верёвки хватало с лихвой.

Глянув через борт, Свим ахнул – земля стремительно надвигалась, до неё было рукой подать – не больше ста берметов.

– Рубим! – выкрикнул он и остервенело набросился с мечом на ближайшую стропу.

Стропа в толщину не больше десятка вместе сложенных волос издала густой звук и не поддалась, продолжая надёжно удерживать гондолу. Свим в отчаянии наносил по ней удар за ударом и добился лишь нескольких басовитых однообразных нот.

– Ты ее не руби, а режь! – подсказал торн, справившийся уже с двумя стропами. – Смотри как!

Свим, обругав себя, заспешил, а земля была уже почти рядом: не надо было заглядывать через борт, её можно было видеть уже с высоты роста человека. Наконец, он справился с одной стропой… Тонко тенькнула вторая перерезанная стропа… Земля в десятке берметов… Три стропы взлетели вверх от встречного ветра… Четвертая!

Гондола даже не произвела звука падения, так как стропы высвободили её в полу бермете от поверхности земли, густо покрытой прошлогодней травой. Шар резко дёрнулся вверх, человек и торн двумя маленькими грузами повисли на нём. Шар подскочил почти на два кантора и плавно поплыл по ветру. Стал медленно снижаться.

Следовало отвязаться от строп с тем, чтобы вовремя спрыгнуть и оставить шар самому себе, но узлы, добротно завязанные Свимом, оказались слишком далеко от путешественников, и они не могли до них дотянуться. Их ноги коснулись земли, они вынуждены были побежать за шаром, подгоняемым небольшим ветерком и инерцией. Вскоре и он зашуршал по сухой траве и стал катиться, наворачивая на себя стропы и привязанных к ним разумных.

Свим почувствовал, как его потянуло вверх, он совершил головокружительное сальто, потом последовал сильный удар о грунт и… он потерял сознание.

Ночь начиналась ужасно.

Солнце скрылось за горизонтом, полыхнув огненно-красным окрасом на полнеба. Округа словно вспыхнула на мгновение и превратилась в призрачный мир странных теней, окантованных четкими кровавыми тончайшими линиями. И тут же всё померкло, стушевалось до серой обыденности. Стало быстро темнеть. Окружающее пространство стремительно сужалось, словно стремилось превратиться в одну точку, эпицентром которой был Камрат.

Мальчик сидел в позе человека, замерзающего на пронзительном морозном ветру. Он крепко обхватил колени руками, и неотрывно смотрел на распростертые перед ним неподвижные тела Харана и Клоуды. Рваные раны на лице Харана, обработанные со всей тщательностью кравелями, запеклись кровавыми бороздами – следы от боевой рукавицы тескомовца, оснащённой шипами, отчего лицо врача больше походило на маску, надеваемую на празднике, посвященным Всем Разумным. Кравели, лечившие не слишком долго раны Харана, единодушно заверили об их незначительности, сказав, что даже шрамов не останется и, мол, неприлично голая личина человека не будет отличаться от прежней. Сейчас, глядя на изуродованное лицо Харана, в такой исход трудно было поверить.

Клоуда же спала и на её кругловатом с ямочками лице как будто блуждала улыбка, хотя кролики нашли состояние женщины значительно серьезнее, чем у Харана, определив переломы рёбер в правой части тела и сотрясение мозга. С последним они справились быстро: помяли ей голову своими мягкими передними конечностями, словно большой ком глины, и без труда приоткрыв ей рот, влили в него несколько капель какой-то жидкости. А с переломами провозились почти до вечера. Они делали ей массаж в области удара, приведшего к переломам. Делали они его по очереди – каждый кролик манипулировал над ней не более полу минта, потом они все прикладывались и переворачивали её, и опять массажировали. Сказали: пусть остережётся пока делать резкие движения хотя бы дня три и не ложиться на этот бок.

Кравели, облепив людей со всех сторон, осторожно перенесли их через дорогу, положили здесь и ушли, оставив мальчика и двух выродков на ночь. На ночь без Свима, с двумя людьми, то ли спящими, то ли находящимися без сознания, с раненым хопсом и трусливым Ф”ентом. Себя Камрат в расчёт не брал, потому что как единственный здоровый человек он сейчас возглавлял команду Свима и был в ответе за всех.

За последние несколько прауз, со времени исчезновения Свима, у Камрата произошла полная переоценка многих представлений, начинающих складываться у него после выхода из Керпоса. Он совершенно по-другому стал смотреть на предпринятое путешествие из города в город. Тот восторг, который охватывал его ещё три дня назад, сейчас померк.

Тогда жизнь на приволье казалась ему несказанным счастьем и неким благом, подаренным судьбой. Не без изъянов, конечно, но – благом. Мало того, ему казалось – вот смысл жизни: свобода, свершение желаний.

Что может быть прекраснее?

Но сейчас он, в одночасье будто повзрослев, проанализировал всё, что сопровождало его в дороге, и с удивлением для себя открыл бездну превратностей такой жизни. Его пронзило щемящее чувство понимания всех её негативных сторон – неустроенность быта, случайная еда, отсутствие общения с людьми, ожидание опасности на каждом шагу…

Впрочем, не этот перечень отрицательных черт дорожного бытия вызывал у мальчика тупую тоску. Его жёстко терзало открытие того, что он стал убийцей себе подобных.

Да, убийцей! Иначе он не мог себя назвать.

И всё происходило как будто по необходимости. Ввязавшись в драку с бандой Хлена, а потом, при нападении на них во время обеденного отдыха выродков с выжившим из ума вождём-человеком, он убивал и считал произошедшее благодеянием. А как же! Защищал себя и друзей. И в схватке с арнахами – то же самое и сверх того, так как освобождал людей из плена существ, питающихся их сознанием…

Всё так, и не так.

Дневная встреча с тескомовцами полностью выбила из-под ног основание правоты убивать, по каким бы мотивам это не происходило…

Здесь мысли его путались, разбегались от желания понять, что же собственно происходит вокруг него, команды Свима, между тескомовцами, между всеми людьми?

Конечно, можно честно признаться себе о своей неправоте, ибо убийство – самая страшная неправота, она претит, и он готов раскаяться и больше никогда, ни при каких условиях не делать этого. Однако сегодня на них напали с явным намерением убить людей и выродков другие люди, а потому пришлось отвечать тем же.

Как тут не растеряться мальчику, готовому дать обет не убивать, когда кто-то задался целью убить его самого и его спутников? А до того и бабку Калею.

При воспоминании о захоронении тескомовцев Камрата охватывало холодом. Четверо здоровых мужчин не просто исчезли из списка живых, они перестали вообще существовать на поверхности земли. И теперь никто никогда не узнает, куда они подевались, где их останки, что случилось с ними, так как он никогда никому не расскажет о том ужасе, который пережил при виде неровного холмика на месте захоронения.

Не скажет он, промолчат выродки, забудут кравели…

Бабка Калея иногда говорила внуку о вражде разумных и особенно людей против себе подобных, но, как оказалось, она умолчала самое существенное о такой вражде, о её неизбежном итоге и о тех мучениях победителя, которые он испытывает после совершения убийства или ранения противника, кто бы тот ни был.

Как же случилось, – задавал мальчик неразрешимый для него вопрос, – что он, только-только став на тропу свободной жизни, так было понравившейся ему, окунулся в такой, оказывается, страшный мир, мир сплошных убийств?

Или мир вообще так устроен, что нельзя пройти и пятидесяти свиджей, чтобы на тебя кто-то не стал бы охотиться?