Он пошел быстрее, в нетерпении, пока не расслышал ясно все колена песни ближайшего токовика. Тогда стал идти лишь под звуки его точенья, замирая на месте через каждые два-три шага.

Деревья редели, как и предупреждал Мечислав. Постепенно светлело. Мох и прошлогодняя листва под ногами голубели инеем. Лес понемногу наполнялся звуками; начинали пересвистываться рябчики.

Глухари пели без опаски. Костя слышал сразу четырех, но слушал одного, ближнего, и к нему шел. Наконец остановился, прячась за сосной и стараясь разглядеть птицу. Решившись еще на перебежку, он аккуратно, под песню, сделал два шага и замер, держа ружье наперевес. Новой песни не последовало. Глухарь, очевидно, увидал его.

Костя стоял неподвижно. Немного погодя начал считать про себя секунды, через удар своего сердца: оно отстукивало сто двадцать в минуту…

На шестом десятке секунд глухарь «тэкнул» где-то совсем рядом, наверху. Поднять голову и взглянуть туда было никак невозможно, — при малейшем шевелении глухарь улетит непременно.

Токовик лишь изредка тэкал, песня дальше не двигалась. К точенью, во время которого он не слышит, глухарь не переходил. Истекло минут десять. Когда Костин счет шагнул уже далеко за пятую сотню, глухарь громко «икнул»: «Экк-ккьуу!»

Косте говорили, и он читал, что это — знак предостережения. Глухарь предупреждает соседей по току об опасности, а сам петь уже здесь не будет и скоро улетит.

Бросить этого токовика, подходить к другому? А может быть, этот еще передумает, запоет или решит пересесть на сосну рядом, словом, даст возможность по нему выстрелить? Любопытно, что будет, если стоять и стоять не шевелясь? Ногам удобно. Не успел кисть руки укрепить на патронташе, не совсем ловко держать на весу ружье, но… Костя заново начал отсчитывать секунды и по-прежнему не двигался.

Глухарь то икал («хрюкал», как еще говорят охотники), то повторял изредка свое «тэк! тэ-тэк!». Костя отсчитал новые две с лишним сотни секунд, как вдруг токовик, вслед за очередным «экк-ккьуу», громко, на весь лес, «сказал» этаким старческим ворчливым баском:

— Эфсснаруфсска!

Карикатурное сходство с человеческим голосом было столь разительно, что Костя остолбенел бы на месте, если б не стоял и без того столбом. А глухарь принялся раз за разом повторять:

— Экк-ккьуу! Эфсснаруфсска! Экк-ккьуу! Эфсснаруфсска!..

Впечатление было такое, будто кто-то силится произнести наши слова «весна русская» или «песня русская», но не все буквы у него выговариваются, он шепелявит, а ударения в словах ставит где попало. Костя слушал как зачарованный. Уже и мысли не было шевельнуться или пойти за другим глухарем. А этот продолжал настойчиво повторять свою забавную «фразу»!

Внезапно из глубины леса послышался шум крыльев. Скосив глаза влево, Костя увидел, как подлетает, снижаясь, другой глухарь и как у самой земли, шагах в сорока, трепещут его крылья. Стоило повернуться, и Костя успел бы выстрелить в птицу. Но он окаменел, скованный любопытством. Едва усевшись на землю, второй глухарь подал первому тот же возглас:

— Экк-ккьуу! Эфсснаруфсска!

Тот немедленно отозвался, и они принялись живо перебрасываться этой своей «репликой», точно мячом. Голоса звучали одинаково, как у двух братьев. Смысл этого оживленного обсуждения, совещания или «консультации» был ясен: один позвал другого посмотреть, что это за невиданное «чучело» появилось у них в лесу?

«Эфсснаруфсска» на глухарином языке не могло выражать страха, — тогда второй глухарь не подлетел бы сюда: это был зов крайнего любопытства, удивления, изумления: «Что это такое??» До сих пор Костя лишь слыхал и читал про наивных молодых глухарят, которые, будучи спугнуты, садятся на дерево и пялят глаза на охотника или на собаку. Значит, и эти взрослые петухи недалеко от них ушли!

Итак, глухари обсуждали, что это такое и как им быть. Их перекличка учащалась, скоро из нее выпал выкрик «ккьуу», и реплики, следуя одна за другой очень быстро, сократились:

— Эк, эснаруска!

— Эк, эснаруска!..

Необыкновенный, сказочный диалог! «Не отсюда ли, — взволнованно думал Костя, забыв, что пришел за охотничьей добычей, — не отсюда ли пошли в старину у наших предков поверья о человеческих голосах леших?» В самом деле, что мог подумать древний человек, в лесной глуши услышав такую перекличку?

Она длилась минуту, полторы, и вдруг Костю испугал сильный шум над его головой: с сосны снялся глухарь. Он, оказывается, все эти пятнадцать — двадцать минут рассматривал фигуру охотника сверху, что называется, в упор!..

Костя лишь тогда спохватился, когда его ружье «само выстрелило» — в пустой след птицы, скрывшейся за соседней вершиной. Тотчас с земли поднялся второй глухарь. Очень удобно было из второго ствола ударить по нему на взлете, в широкий прогал между соснами редкого брусничного бора, но Костя даже не вскинул ружья, обескураженный машинально произведенным выстрелом.

Все еще не в силах опомниться, он сел на пень и отдыхал, блаженно улыбаясь. Охотничья неудача не огорчила его. Напротив, жизнь стала удивительно хороша, на душу отчего-то нахлынула волна необычайной свежести, обновления, из глаз готовы были политься слезы…

Издали доносилась глухариная песня. Неужели он пойдет и будет стрелять в этих чудесных птиц, умеющих разговаривать между собой почти человеческими словами? Куда там до русского глухаря заморскому попугаю!..

Все-таки он встал, потянулся и тихонько двинулся в сторону тока.

Глухаря он осмотрел на засохшей осине, распялившей голые сучья над влажно-зеленой хвоей еловых вершин. Стал перебегать от дерева к дереву, в лесу было светло, всходило солнце. Он подошел почти уже на выстрел, — и опять токовик замолчал. «Не везет! — досадовал Костя. — Чем же я мог себя выдать?»

Минута шла за минутой. Сбоку послышались чьи-то осторожные шаги. Что это, Мечислав здесь?.. Но тут Костя вспомнил о медведе.

Так вот отчего замолк глухарь!.. Что же делать? Вложить в ствол пулю значило проститься с глухарем; встретить косолапого дробью — только разъярить его…

Все это проскочило в Костиной голове за мгновение. Что медведь весной бывает опасен, это не успело прийти ему на ум. «Черт с ним, с медведем, а глухаря не упущу!» Прячась за сосной, он приложил к плечу двустволку, подался вправо и, увидев спокойно сидящего глухаря, прицелился в него. Звук шагов повторился ближе, совсем рядом, но Костя уже спускал курок — и мигом обернулся.

Он увидел… зайца, который, сложив уши, скакнул на две сажени и ринулся наутек, отпечатывая свои длинные шаги по заиндевевшему мху. «Тьфу ты, окаянный!»

Глухарь, обламывая сухие мелкие сучья, падал с осины.

«Вот птица! — держа его в руках, думал Костя. — Ни одного не возьмешь без приключений!»

Ток после выстрела ненадолго затих. Но вскоре в закраине болота снова раздалось тэканье и точенье. Подходить пришлось по открытому мокрому мху; токовик скоро замолчал и улетел.

Солнце уже стояло над лесом. Костя пошел назад к просеку. Не дойдя до межевого столба, он услышал дуплет. Встретив Мечислава, однако, не увидел у него добычи. На вопрос, во что он стрелял, Мечик с досадой махнул рукой и вдруг плаксиво завопил:

— Инспектор этот, черт, всю мне охоту испортил! Не вылезает у меня из головы! Чего ему от меня нужно?

— При чем тут инспектор?

— Понимаешь, иду, и откуда ни возьмись глухарь на поваленную березу садится. Мне бы его стукнуть, пока он усаживается, а я растопырился и гляжу. Конечно, он увидал меня и взлетел. А я два раза просадил мимо. Ну не идиот ли я, скажи?

— Да хватит тебе самокритики! — засмеялся Костя. — Ну просадил и просадил. Завтра не просадишь. Об инспекторе ты и не думай, кончится ничем. Ты же не себе бревна взял.

— Хоть бы к его приезду домой успеть, опросил бы меня — и дело с концом!

— Так пойдем домой.

— Пройдемся еще вдоль овражка, по гривкам. Обидно пустым возвращаться, такой богатый точище, а я всю ночь вокруг ходил и не нашел его! Живешь рядом с глухарями, а их не видишь… Кабы ты не приехал, я бы всю весну так и не выбрался на охоту…