— Это всё Витькины штучки, — утверждал Скудрит. — Бухарин в таких делах его слушается.

Костя как-то в редакции пытался заговорить с Бухариным и другими на спорную тему — о «Лейбор парти». Виктор недобро усмехнулся и покраснел. Бухарин, иронически улыбаясь, выдержал паузу и, словно он не расслышал Костиных слов, а продолжал шутливый разговор, обратился к Хлынову:

— Толечка, соврите нам еще что-нибудь про гонобобеля с гонобобелицей!.. Знаете, мы в гимназии, между прочим, изощрялись в подыскании таких слов, как, например, «настурция», и друг у друга спрашивали: «Почему «настурция», а не «васперсия»?» Нам это казалось очень остроумным.

«Заперлись от меня на ключ», — понял Костя и стиснул зубы. Гонобобелем, как известно, называют лесную ягоду голубику, так что «гонобобелица» являлась продуктом Толиной игривой фантазии.

Марии Ильиничне Костя ничего не говорил, чтобы ее не обеспокоить. Сам же надумал из редакции уходить.

Но его направил в газету ЦК, нельзя было уйти самовольно. Афонин посоветовал сходить к Сталину и рассказать о создавшемся положении. Может быть, ЦК найдет нужным использовать Пересветова как-то иначе или разрешит засесть за учебу, ради которой он поступал в институт.

Масла в огонь подлил Окаёмов. Он передал Скудриту слова Шандалова, что Скудрит, Флёнушкин и Пересветов будто бы отшатнулись от Бухарина «по непринципиальным соображениям», из-за боязни «впасть в уклон». Это пахло намеком на карьеризм. Скудрит закипел обидой и заявил, что пойдет к Сталину вместе с Костей.

Пересветов был разобижен не меньше. В его сознании не укладывалось, как мог Виктор, так хорошо его знавший, приписать ему непринципиальность? Это роняло в Костином мнении самого Виктора. Костя не знал, что ему больнее, — личная ли обида или разочарование в товарище, с которым целых два года прожили в дружбе.

В райкоме, за работой, Олина боль отпускала ее, словно пересыхало, обрастая корочкой, сердце. Начинало казаться, что перенести можно даже Костин уход. Но стоило вернуться домой, как сердце снова сочилось и истекало болью.

Будь у них просторная квартира, пришла бы в свою комнату и заперлась. Каренины, в романе Толстого, жили на разных половинах и подолгу не виделись. «Ох! Позавидовала, да еще кому!..» — с горечью спохватывалась Оля.

Будут ли при коммунизме у людей такие тяжести, мучительная ревность, разрывы, измены? Кто знает! «Наверно, будут», — вздыхала Оля. Только люди не захотят их ничем осложнять: ушел — ну и ушел.

Впрочем, разве они с Костей осложняют чем-либо то, что решается между ними? Разве она хоть раз ему намекнула, как было бы ей тяжело без него, одной? Нет, пусть он поступает, как велит ему чувство.

Но что же все-таки изменилось за эти годы? Оля вспоминала, как в Еланске Костя задерживался в редакции за полночь, а она в это время не смыкала глаз, ей все казалось, что на пустынной Лисовской горе на него напали бандиты. Зато как отлегало от сердца, когда раздавался наконец условленный тройной стук в окно!

А если ей самой случалось поздно задержаться в губкоме, то по дороге домой она уже издали узнавала встречавшего ее Костю.

Как согревали их эти мелочи! А нынче воспоминания о них лишь бередят свежую рану…

Может быть, ее резкий отзыв о властолюбии Виктора прошлой зимой оттолкнул от нее Костю?

Или следовало давно перевезти в Москву детей с бабушкой?.. Пренебречь неудобством жить впятером в одной комнате?

Но что это за любовь, которой нужны дополнительные узы! Он должен любить ее за то, что это она, и ни за что другое. Разве она сама любит его иначе? А он разве когда-нибудь старался чем-то внешним привязать к себе Олю, «заслужить» ее любовь? Никогда он ей ничего не дарил. Он и детям не носил конфет, как иные отцы носят. Зато стоит им заболеть, как перевернет, бывало, весь Еланск и среди ночи приведет доктора, а потом уложит Олю спать и сидит с книгой, поминутно вскакивая к детской кроватке.

Что бы ни было, решала в сотый раз Ольга, она не позволит себе ничем нарушить правил дружбы. Пусть будет так, как ему лучше. В конце концов, она не разлюбила и желает ему одного добра.

Поехав перед Новым годом в Еланск, Ольга не сумела скрыть от Тамары Додоновой своего горя. Та не поверила, спрашивала, не шутит ли Ольга? Не пошутил ли Константин?

Убедившись, что Оле не до шуток, Тамара резко изменила тон.

— Как ты можешь верить, что у него с этой женщиной ничего нет? Он тебя обманывает!

Оля отрицательно трясла головой.

— Но почему ты ему веришь, раз он сам признает, что увлекся другой?

— Верю, потому что это Костя. Потому что люблю его.

— Глупо! Глупо! Люби, пожалуйста, но проверяй! Не верь ни одному слову!

— Как это можно?

— Я знаю мужчин! — с апломбом заявляла Тамара. — Я не забуду, как меня Павел без моего разрешения поцеловал, когда мы с ним еще на «вы» были. Я ему этого никогда не прощу! Это значит, он может кого угодно поцеловать!

Ольга, даже в ее состоянии, не могла не улыбнуться.

— Ты не смейся, пожалуйста! Откуда ты знаешь, что он не ходит там, в Москве, к этой Елене?

— Они видятся иногда, я знаю.

Тамара всплеснула руками:

— Видятся!.. Да как же ты можешь позволять?.. Да я бы своего Павла… я бы ему глаза выцарапала!

Олины объяснения, что они с Костей дали слово не навязываться друг другу, возмущали Тамару. Она объявила подобные отношения нелепыми. Муж и жена должны принадлежать друг другу — «это закон», нечего церемониться, если муж его нарушает. Заключать какие-то «условия», — этак можно дойти бог знает до чего! Сейчас же, вот как только в Еланск приедет Константин, Ольга должна поставить ему ультиматум! Иначе она, Тамара, сама выскажет ему в лицо…

— И не думай! — вскричала Ольга. — Наплевать мне на все твои законы!.. — с плачем вырвалось у нее. — Если б он меня обманул, я бы его любить перестала… Но он не обманет, и потому мне всего дороже его любовь. А если ее нет, я не стану его удерживать.

— А дети?

— Дети мне облегчат жизнь. Одна с ними справлюсь.

— Ты-то справишься, а сами дети? Ты о них подумала? Им что, отец не нужен?

— Это он сам должен решать. Я ему вешаться на шею с детьми не буду.

— Но ты обязана его образумить! Он же любит детей, что же он делает? Мало ли что, кем-то увлекся: семья есть семья.

— Да пойми ты, не нужна мне семья, которую надо насильно склеивать!

— Что значит насильно? Он тебя сам поблагодарит, если ты его остановишь… Ведь потом поправить нельзя будет!

— Не говори больше, Тамарка! Я не хочу слушать… Или он сам вернется ко мне, весь, целиком, прежний, — или я буду жить одна. Я не хочу ему зла. И дети меня оправдают, что не неволила их отца. Разве можно растить детей в семье, где отец не любил бы матери? Калечить их?..

Между тем с Костей в Москве творилось нечто неладное. Осенью неожиданное увлечение Уманской выбило его из колеи, запутало отношения с Олей, а зимой неприятности в редакции и с Шандаловым окончательно нарушили прежний ритм его жизни. Больше всего не выносил он неопределенностей, а тут их набежало сразу две, да еще каких. Нервы его порядком разгулялись. Работая в газете, он не забрасывал к тому же библиотеки, архивов и к Новому году сильно утомился. Ему бы отдохнуть, но такая мысль даже в голову ему не приходила.

Константин обладал и сильными и слабыми чертами человека, поглощенного умственной жизнью. Женщины, знавшие Пересветова со стороны, говорили иногда Оле, что у нее, наверно, «трудный муж»; они подмечали его невнимание к мелочам обыденной жизни, некоторые склонны были считать его «сухарем», раз он не уделял никакого внимания ни одной из женщин, кроме жены. Но Оля знала, что скрывается за мнимой Костиной «сухостью», и любила его таким, каков он есть.

И вот теперь вдруг нечто «нерассуждающее», по непонятным ему самому причинам, захватило Костю и повернуло в сторону с такой силой, что временами он терял голову, превращаясь из умного, казалось бы, взрослого человека в легкомысленного юнца. Здраво рассуждая, зачем было ему встречаться в Москве с Уманской, раз он понял, вернувшись из Марфина, что Олю не разлюбил? А он с Уманской не только видался, но сделал ее своей поверенной в неприятностях с Бухариным, а затем и с Шандаловым.