И крута гора, да миновать нельзя.

А між тими крутими горами

Всходила зоря.

«Прошумел днепровский железнодорожный мост, и скрылись вечерние огни Еланска. Только что мы стояли на платформе, ты сжимала мою руку и улыбалась, а мне так хотелось тебя поцеловать, да я стеснялся людей, откладывал до третьего звонка. И вот уже я один в набитом людьми вагоне, отошел от окна, взобрался на освободившуюся багажную полку, под самую лампу, и скорее хочу тебе написать.

Нет, неправда, я не один! Ты и двое наших малышей навсегда вошли в меня, я вас увожу с собой в Москву.

Не знать одиночества и в разлуке — это счастье. Целую. Люблю. Хочется сказать тебе что-то особенно ласковое, но что делать, если не умею? У меня к тебе, Олечка, что-то сильнее всяких слов.

«Вот и опять я в читальном зале. Впервые за шесть лет, с киевских студенческих времен 1916 года. Стопка журналов и книг под абажуром висячей лампочки. Как и тогда, опять думаю о тебе, о Сережиной бессмысленной гибели на чуждой народу войне, за полгода до революции. Как он хотел жить, любить, работать!..

Почему именно сейчас, на переломе к новому, еще неизвестному будущему, пробуждающему во мне столько надежд, так ярко оживает в моей памяти все наше с тобой прошлое? Говорят, снеговые горы, сверкая на солнце в прозрачный летний полдень, кажутся тем огромнее, чем дальше от них отъезжаешь. Оленька, вот что славно: в нашем прошлом есть источник, из которого мы без конца черпаем силы. Надо, чтобы у каждого человека так было.

В вагоне дочитал «Утраченные иллюзии». Невольно приходило в голову забавное сопоставление! Я ехал в Москву, герой Бальзака столетием раньше меня — в Париж… Как ничтожен был, на нынешнюю мерку, этот хлыщ с его тщеславными стремлениями к богатству, славе! И как жалко то общество, в котором даже в его лучшие времена литературный гений осужден был пробавляться мелкотравчатыми, в сущности, безыдейными героями.

В Москве меня приютил Володя Скугарев. Он занимает номер в гостинице «Метрополь», с видом из окна на Большой театр. Вчера вечером бродили с ним по улицам, вспоминали Еланск и решили, что я обязан спешить, адски спешить наглотаться знаний в ту передышку (кто знает, долга ли она будет?), какую мне дает партия. Володя сам жаждет учиться, но для него это сложно. Наркомтруд не отпустит, на Володиных руках обеспечение работой безработных, а их сейчас в одной Москве сотня тысяч или еще больше.

Пробьюсь ли в институт? Ломлю напролом. Этот проклятый возвратный тиф меня здорово подкузьмил. Все уже свои работы сдали, а я еще не написал… Но не было бы счастья, да несчастье помогло: работу мою должен читать Покровский (ректор, он же ведет курс истории России), а он сам болен и опаздывает к началу учебного года с юга, где лечится. Поэтому согласились и мне отсрочить и работу и экзамены.

Девочка моя! Нам надо научиться в десять раз продуктивней тратить время, чтобы  н и  о д и н  д е н ь  не пропадал у нас даром! Будем много жить и многому учиться.

Как я буду ждать тебя с детьми сюда, ко мне! Только бы удалось пробиться в институт…»

«Свез рукопись. Писал сорок дней. Вышло 120 страниц, что ровным счетом ничего не говорит о вложенном труде. Скугареву читал, ему нравится, но я зол, зол! Особенно на заключение, которое в последний день катал прямо набело, за один присест, чтобы не просить новой отсрочки.

Еще минус — это газетный, полемический, петушиный тон. Исправлять не было времени. И не знаю, оценит ли Покровский должным образом мою решимость взять историко-партийную тему, ведь они до сего времени в высшей школе не в обиходе. Ты уже, наверное, читала в «Правде» мою статью об острой нужде в книгах по истории партии. Это я еще в первые дни по приезде в Москву написал, а на прошлой неделе поместили. Писал, конечно, о том, что у меня самого болит. Ленин назвал «позором», что наше молодое поколение учится общественным наукам на «старом буржуазном хламе», когда у нас «сотни марксистских литераторов, которые могут дать учебники…», да «не тем заняты, не туда устремляются».

Ты пишешь, чтобы я не подрывал своего здоровья после болезни. А что было делать? В институт попасть я должен во что бы то ни стало. Покаюсь тебе: дважды сваливался в нервном ознобе от переутомления и спал часов по четырнадцати. По Володиному совету проветривался — смотрел футбольный матч с финнами. Финнов так расхвалили, а они продули нашим 0:3.

Между нами говоря, Володино здоровье — никуда. Все время кашляет, у него и туберкулез, и с сердцем плохо. Ему надо отдыхать, лечиться, но поди его уговори! Дочурку с Фирой он устроил до зимы в деревне под Москвой, а сам к семье на недельку даже не выберется съездить. Он одержимый какой-то в работе».

«Вчера взялся за подготовку к устным испытаниям. На первой очереди философия. Сейчас с наслаждением растянусь на диване после двадцатичасового рабочего дня. Голова гудит. С восьми утра до четырех ночи проглотил страниц двести, — если бы ты знала, какого текста! Слог не для простых смертных. Можно возненавидеть философию. Мое счастье, что я начинал с ней знакомиться по трудам Плеханова и Энгельса, у них язык до прозрачности ясный, точный, по легкости прямо тургеневский.

Между прочим, философию, политическую экономию и историю Запада в институте преподают беспартийные профессора. Ученым-большевикам не до преподавания, вот и учрежден этот институт для срочной подготовки коммунистической профессуры.

Сдав рукопись в канцелярию, зашел послушать, как экзаменуют по политэкономии. Решил, что не выдержу. Разве что произойдет чудо. А в то же время, Олик, я как-то в себя уверовал! Чувствую нехватку знаний, но не мыслей. Когда писал, казалось, будто зарывают меня в гору подушек: задыхаюсь, а раскидать их не могу никак! Такое обилие материала. Но вот я его разбросал и наверх выбрался».

«Сейчас звонил в институт — наконец-то ответ Покровского! Ему посылали мою работу на юг. Она принята, к устным испытаниям допущен.

Ур-ра!!..»