— Я — «беспартийная шваль» и никого, кроме себя самой, не дискредитирую. Если я кажусь тебе мещанкой, то поищи себе жену-растрепу!

Она любила кино, оперу, оперетту, сердилась, что муж с ней «никуда не ходит» и «вечно торчит у своих товарищей, черт бы их взял!..». Если куда вместе и выберутся, так на симфонический концерт, который заставляет ее зевать от скуки. Сандрик, совсем не музыкант, питал пристрастие к симфоническим концертам, а оперных певцов передразнивал, изображая, как у них качаются голоса:

— «Куда-ха-ха ты у-ху-ху-даль прежняя дева-ха-ха-лась!»

Раздражала Катю и другая его слабость, смешная: Сандрик любил баню с паром, отправлялся в нее каждый раз, когда бывал не в духе, и возвращался домой из бани умиротворенный.

Элькан Уманский питал необъяснимую, непонятную для Кости личную ненависть к Вейнтраубу, слова с ним никогда не молвил и обходил его стороной. А Флёнушкин над Вейнтраубом постоянно посмеивался. В курилке Социалистической академии, где Вейнтрауб хоть и не курил, но любил толкаться, выйдя отдохнуть из читального зала, Сандрик подходил к нему и спрашивал:

— Когда же мы с вами, товарищ Вейнтрауб, взойдем наконец в историю?

— То есть в каком смысле?

— В смысле прославимся. Чтобы человечество нас не забыло.

Раскусив шутку, Вейнтрауб самодовольно улыбался.

— Человек, взрастивший дерево или написавший книгу, не умрет, сказано в коране, — отвечал он. — Не знаю, как вы, а я рассчитываю написать книгу.

Флёнушкин хлопал себя по лбу:

— Вот он, верный путь к бессмертию! Как я раньше не догадался? Чего бы ни написать, лишь бы напечатали и поместили в публичную библиотеку. Отсюда до скончания века не выбросят. И читать нас с вами никто не будет, а всё будем стоять на полках: вы на «В», а я на «Ф»!

Или же, подкараулив, когда Вейнтрауб стоит в кругу собеседников, Флёнушкин обращался к нему:

— Расскажите, как вы с красноармейцами про Спинозу толковали?

Тот отвечал уничтожающим взглядом и уходил. Дело в том, что Вейнтраубу, как только он поступил в институт, поручили вести политзанятия в одной из воинских частей Московского гарнизона. Неожиданно к нему на занятия явился командир части, сел на скамью и стал слушать. Желая блеснуть эрудицией, Вейнтрауб пустился читать красноармейцам целую лекцию о философии Спинозы. Послушав минут пять, командир вышел и приказал сменить руководителя кружка.

Однажды Сандрик сказал Вейнтраубу, что того похвалили в последнем номере «Под знаменем марксизма». Просмотрев сейчас же номер от строки до строки, Вейнтрауб ничего о себе не нашел и потом наивно всем жаловался:

— Какой свинья этот Флёнушкин!..

— Эх вы, историки, гробокопатели! — говорил Сандрик, придя к Косте и сдвигая в сторону книги на койке, чтобы прилечь. — То ли дело политэкономия! Оперируешь со строго научными категориями. А история разве наука? Про нее еще Пушкин сказал: собрание анекдотиков от Ромула до наших дней. Подтасовывание фактов под современные политические надобности. Я бы на твоем месте постыдился заниматься такой наукой. Хватит тебе днем с фонарем лазить по подземельям, пойдем лучше сыграем в баскет!

— А твоя политэкономия! — в тон ему начинал зубоскалить, отрываясь от своих выписок, Костя. — Высасывание проблем из пальца? Экстрапотолкирование? Два года, как талмудисты, спорите об абстрактном труде! Нет того, чтобы заняться трудом производительным.

— А ты знаешь анекдот? — Сандрик стремительно вскакивал с койки и садился, расставив на столе локти. — Мне Вейнтрауб рассказал. Двое талмудистов спорят между собой. Один спрашивает: «Зачем нам буква «п» в слове «гаман»?» Другой отвечает: «Ее там нет». Первый возражает: «Так давай ее туда поставим!» — «А зачем ее туда ставить?» — «Так я же и спрашиваю тебя: зачем нам буква «п» в слове «гаман»?» — «Но ее же там и нет!» — «Так давай поставим!» — «А зачем?» — «Так я ж тебя и спрашиваю: зачем нам буква «п» в слове «гаман»?» И так без конца… Ну идем, что ли, в баскет?

— Подожди, — отвечал Костя и, поднявшись с места, принимался ходить, точнее, качаться маятником у двери туда и сюда. — Я не беру древнюю историю, вероятно, она тоже интересна…

— Да я не отрицаю, но баскетбол все же интересней.

— Ну погоди, говорят! — сердился Костя. — А двадцатый век в России — захватывающе интересен! На коротком отрезке времени столько ярчайших событий! Столько разных лиц, партий, характеров, социальных черт! Нашу историю с конца девяностых годов всегда будут изучать революционеры всего мира, хотя бы для одного того, чтобы уметь распознавать оппортунизм и с ним бороться. Возьми русских меньшевиков. Они органически не способны с открытым забралом, без маскировки биться за свои действительные взгляды. Ликвидаторы так и вьются ужом, доказывая, что Ленин будто бы «приписывает» им ликвидаторство. Они не за ликвидацию, боже сохрани! — они за «демократизацию» партии, за ее выход из подполья: это при Столыпине-то, а? Примерно та же картина с кадетами, эсерами… И вот у Ленина огромная доля энергии уходила на неблагодарную работу разоблачения такого систематического, беспардонного лицемерия. Прямо до слез обидно за Ленина, такое бешеное зло берет на всех этих проклятых лгунов, испортивших ему столько крови!

— Все это так. — Сандрик взглядывал на ручные часы и решительно поднимался с койки. — Твоя концепция, безусловно, интересна. Разделяю твое благородное негодование против оппортунистов всех мастей. Но ты упускаешь из виду одно обстоятельство: в зале уже началась тренировка, и мы опаздываем.

В феврале Пересветов поехал в Еланск за Олей.

Он вошел в вагон ночного поезда, влез на вторую полку, и ему вспомнилось, как два года тому назад он лежал на такой же деревянной жесткой полке, возвращаясь с фронта вместе с Иваном Яковлевичем Афониным и бывшим матросом Лучковым. Вагон тогда сильно качало, тени от мелькавших за окном телеграфных столбов метались по страницам толстой непереплетенной книги, которую Костя читал, подперев голову вещевым мешком… От неудобного положения ломило шею, от недостатка света начали слезиться глаза, он оторвался от чтения и заметил, что наступают ранние зимние сумерки. «Огня вечером опять не зажгут, — с досадой подумал он и вдруг улыбнулся. — Неужели вправду война кончилась?» Внизу галдели и густо дымили махоркой ехавшие по домам демобилизованные красноармейцы.

Собрание дореволюционных сочинений Ленина, которое он тогда читал, называлось «За 12 лет». Пересветов купил книгу накануне, в киоске на какой-то станции, хотя дома, куда он ехал, в шкафу у него лежала точно такая же, испещренная его собственными подчеркиваниями. В сборнике было и «Что делать?», впервые проштудированное Костей еще памятной весной 1915 года, после тюрьмы, по крошечной, на папиросной бумаге брошюрке, полученной от гимназиста Володи Скугарева…

Соскучившись по чтению, как голодный на хлеб, набросился он на сероватые страницы знакомого убористого шрифта. Сколько раз уже заставляли его сердце биться учащенней вот эти самые слова:

Ему вдруг показалась чудесной, чуть ли не мистической сила ленинских предвидений. Шестнадцатилетним мальчишкой уверовал он в предсказанную Лениным близкую революцию в России, и через какие-нибудь два-три года революция действительно победила. Так же твердо он верил, что мы выстоим в гражданской войне, несмотря на голод, холод, нищету, полное одиночество Республики Советов, — и вот мы выстояли.

Умом он прекрасно понимал, что никакой тут мистики нет и быть не может. Сила ленинских идей в том, что они выражают интересы миллионов. Разве один он, Костя, верил и шел биться с буржуазией?

Дорога всегда настраивала Пересветова на воспоминания, подведение итогов. Так оно было и тогда. Бережно упрятав книгу Ленина в мешок, Костя расправил под собой скомканную шинель, лег на грудь и с удовольствием распрямил занемевшую спину и шею. Оперся подбородком на сложенные руки и, прищуриваясь, стал смотреть в окно. В сумерках темные кусты то подбегали к железнодорожному полотну, то сменялись бесконечными дымчато-синими снежными полями. Задумчивая улыбка не сползала с Костиных губ.