Зато сейчас Костя вертелся на стуле, полный приятного ожидания, чувствуя, как отходит давящая его тяжесть и в груди начинает сладко ныть. Все-таки измотался он донельзя!..

Раздались первые вздохи увертюры. «Обнаженное чувство», — подумалось Косте про эту музыку. Казалось, она усиливает и раздувает его сладкую боль. Он устал. Каким тугим узлом все вокруг него стягивалось!..

Плавная, сдержанная, с каждой волной все более страстная музыка лилась, и растроганный ею Костя почему-то вспомнил, что Ленин, по словам Марии Ильиничны, любил, но избегал слушать музыку, — она слишком на него сильно действовала. Симфонической музыки Костя по-настоящему не знал; пойдя однажды с Сандриком на концерт, обнаружил, что под звуки оркестра думает о чем-то своем. Сейчас знакомая до мелочей увертюра оперы его расслабляла, вызывая слезы.

Медленно раздвинулся занавес. Из распахнутого на сцену окна полилось вдруг на Костю золото, чистое, сверкающее, теплое!..

Чей это голос? Странно знакомый… Чей?

Соня? Быть не может!.. А где Мечислав? Соседний стул пустовал.

Как в тумане, различал Костя в глубине декораций два девичьих лица. Он уже не сомневался, что Татьяну Ларину поет Соня, бывшая пензенская гимназистка, которая с ним пела когда-то и «На севере диком», и «Моряков», и «Крики чайки»… Так вот почему Мечислав позвал его сюда сегодня! Как же это Костя забыл! Ведь Пензенский отдел народного образования еще в девятнадцатом году собирался послать Соню в Москву, в консерваторию…

Она в гриме, у нее большая коса. Он и узнавал и не узнавал Сонин голос. От прежнего остались знакомые наливные верха, поражавшие Костю своей чистотой, и нежнейшее, как шелест, пиано. Вся же середина звука, его основа, тогда еще детски-неуверенная, качавшаяся, теперь налилась до краев той же чистотой, кристальностью. В паре с глубоким мягким контральто, Сонино сопрано, то стихая, то нарастая в силе, будто переливало что-то в Костину грудь. Слов он не слушал, весь отдаваясь обжигающей струе теплого золота…

Наконец аплодисменты покрыли первый дуэт оперы. Костя украдкой отер глаза. В зале он видел много молодежи, студенты пришли послушать своих товарищей.

Широкая ладонь накрыла Костину руку, лежавшую на колене, и в полутьме он узнал Мечислава в русобородом молодце с голубыми глазами и подкупающей, открытой улыбкой. Ожидал Костя увидеть лесного дикаря, увальня в высоких охотничьих сапогах, а перед ним был широкоплечий Добрыня Никитич, но в щегольской пиджачной паре и ярко начищенных ботинках.

В 1921 году, по заключении мира с белой Польшей, сообщение с ней было открыто, и отец Мечислава Левандовского, лесничий, решил вернуться с женой и сыном на свою родину. Неожиданно для родителей, Мечик ехать с ними отказался. Он теперь кончал Лесной институт, ездил на практику в северные леса и оттуда отписал отцу, что, может быть, потом и приедет в Польшу, но сперва организует лесную школу где-то в онежских лесах.

«Понимаешь, папа, не могу я этого бросить! — объяснял он. — Меня выдвинули, недоучившегося студента, больше здесь за это дело взяться некому. Уехать сейчас будет прямым дезертирством».

Возмущенный отец слал строжайшие телеграммы, однако ничего не добился, кроме обещания «потом когда-нибудь» съездить в Польшу. Родители остались в убеждении, что сына увлекла «какая-нибудь большевичка». Мать исхудала, они подумывали сами остаться, коли не едет сын, но хлопоты, затеянные совместно с другими земляками, зашли уже далеко…

По отъезде родителей Мечислав окончил институт, и его назначили в Пензенскую губернию лесничим. Минувшим летом Костя, незадолго до своего отъезда в Марфино, получил вдруг письмо: сослуживец Мечислава сообщал ему, что Левандовский в Пензе арестован. На свидании, разрешенном для сдачи дел, Мечислав просил сообщить о его аресте Пересветову, в Москву, и написать, что он «ни телом, ни душой не виноват». «Левандовский просит вас прислать за него поручительство, тогда его, может быть, освободят до суда, и он, находясь на свободе, сумеет доказать свою невиновность».

Не зная, в чем Мечислава обвиняют, Пересветов тем не менее сейчас же послал свое поручительство, заверенное в партийном бюро института:

Мечислава освободили, и он Косте вкратце написал, в чем заключалось дело. Обвиняли «в провокации» — в «натравливании крестьян на советскую власть», поскольку он, советский работник, одному из порубщиков леса «дал по морде».

Досмотрев первый акт «Онегина», Левандовский с Пересветовым вышли в фойе. Мечислав сегодня, по его словам, «протоптал все коридоры в Наркомземе», отчего и опоздал в театр. Сейчас он не из Пензы, после «той истории» он там больше не остался, — добился перевода в знакомые ему леса Архангельской губернии.

А Соня?.. Да ведь самое главное, почему он столько времени Косте не писал, это и есть Соня… Пришлось бы признаться, что он ее любит. А духу не хватало. Откладывал до встречи.

Поженились ли они?..

— Нет, что ты! Какое!.. — Мечислав горестно махнул рукой. — Разве она за меня пойдет? И как пойти, когда я осужден безвылазно в лесу торчать? А ты узнал ее? — оживился он. — Сразу узнал, да?

Щеки у него побагровели. Едва не со слезами выдавил он улыбку.

— Да и не любит она меня.

Относится к нему «по-братски». Как-то еще в Пензе сказала, что после разрыва с мужем, Юрием Ступишиным, сбежавшим с чехословаками в Сибирь, к Колчаку, у нее «сердце закаменело». Что же Мечислав может сделать?.. Теперь она с таким успехом кончает консерваторию, — стало быть, для него пути заказаны. А он все равно без нее жить не может.

Все это Мечик наскоро успел передать Косте, пока вел по лестницам и переходам здания за кулисы, чтобы в антракте им успеть поговорить с Соней.

Костя спросил, не знает ли Мечислав, где младший брат Юрия, Геннадий Ступишин, который стал большевиком, ушел на красный фронт и в Костиной памяти оставался одним из светлых образов минувшей юности. Мечислав ничего, к сожалению, о Геннадии не слышал.

Назавтра Костя опять не видел Уманскую. Вечером на собрание институтской партийной ячейки ждали Зиновьева с докладом на тему «Троцкизм или ленинизм?».

Перед собранием Скудрит сказал Косте, что звонил в ЦК и что Сталин обещал принять их двоих.

Ян советовал Пересветову сегодня обязательно выступить на собрании. Большинство ячейки в двадцать третьем году было оппозиционным, важно показать ее нынешнее политическое лицо. Обдумывая, что сказать с трибуны, Костя решил напомнить собранию попытки Троцкого в свое время «ужиться» в одной партии с меньшевиками-ликвидаторами. Это даст возможность рельефно противопоставить принцип идейной монолитности партии пониманию ее как «суммы течений». Косвенно это ударит и по бухаринской идейке о «Лейбор парти»; кого это касается, тот поймет.