— Ну пиши, пиши, — примирительно бурчал Сандрик. — Хоть история и не наука.

— А провокации царских охранок? Во Владивостоке в седьмом году восстали матросы. Начальник крепостной жандармерии полковник Заварницкий восстание проморгал. Что же, ты думаешь, он делает, чтобы восстановить свою репутацию в глазах начальства? Двое охранников по его приказу фабрикуют подложную печать революционного комитета, бомбы, подбрасывают их в квартиры жертв очередного обыска, — но этого мало: Заварницкий сам себе шлет по почте анонимки с угрозами и представляет их в Петербург как доказательство, что его ненавидят революционеры; наконец, заказывает гроб, в настоящую величину, и в один прекрасный день получает его посылкой по почте со вложением смертного приговора, якобы ему вынесенного революционным комитетом. Ведь такое в романе выдумать — никто не поверит! А в следственных материалах все сохранилось: вот они, выписки… Петербург это скандальное дело прихлопнул…

В одну из ночей Костя уснул в номере один и увидел Сандрика уже утром. Его и Ваню Говоркова Адель зазвала с работы к себе на свой день рождения.

Сандрик познакомился с ее сестрой Марией. Ничего особенного про нее он Косте не сказал, но все утро был необычно оживлен. Гости с хозяйками сидели вчера на полу на ковре и пили кофе в полутемной комнате, переговариваясь шепотом, так как в углу на детской кроватке спала двухлетняя дочь Адели.

Болтали, по словам Сандрика, о пустяках, решили — довольно неоригинально, — чтобы каждый рассказал о своей первой любви.

— Адель понесла какую-то чушь. Будто она пятнадцатилетней девочкой на Украине попала в плен к махновцам, и самый страшный из них в нее влюбился. Явное вранье. Мне рассказывать было нечего, и я решил тебя, Костя, обокрасть, выдать за свою ту историйку, которую ты мне рассказывал, как влюбился в незнакомую девочку, встречаясь с ней по дороге в школу. Черт меня дернул сказать, что это было в Казани! Они обе как закричат: «Вы тоже из Казани?» У них отец там всю жизнь арифметику преподает. Пошли расспросы, где, на какой улице жил. Ванька уверяет, что это я Адель встречал по дороге в школу и в нее влюбился! А я в Казани сроду не бывал и ни одной улицы не знаю. Вот влопался! Хоть уж ты мне про Казань подробней расскажи, чтобы вперед я врал складнее.

С тех пор Флёнушкин вместе с Ваней заходил иногда к «Пяти углам» (сестры жили вблизи этого известного всем ленинградцам перекрестка улиц). Как-то Мария заметила Сандрику:

— Вы меня подкупили поэтической историей вашей первой любви к незнакомой девочке.

— Но я вам наврал.

— Что?!

Мария даже от него отодвинулась.

— Не понимаю, зачем я назвал Казань? Без нее все было бы шито-крыто.

Выслушав его признание полностью, Мария вздохнула и сказала:

— Ну что ж, вы способны сознаваться во лжи. Это все-таки редкое качество. Я ведь педагог, профессия обязывает меня входить в психологию человека.

Она только что кончила педагогический институт и заведовала детскими яслями.

— Но больше не врите. Еще вам приплюсовывается, что вы тепло отозвались сейчас о вашем товарище, у которого вы так нагло украли его первую любовь.

Сандрик продолжал бывать у сестер, но отчего-то перестал рассказывать о них Косте. Тот не расспрашивал и, улыбаясь про себя, думал: «Вот бы Сандрику влюбиться!»

Ему понравилось, что Флёнушкин начал наконец легонько обшучивать свое семейное несчастье, как-то обмолвившись:

— Что ж, еще Пушкин в «Графе Нулине» сказал, что соседу верная жена — совсем не диво…

Арестованные по делу об убийстве Бабушкина парни просидели в Нижнем Ломове несколько месяцев. Они от всего отпирались. Пошел слух, будто Алексея убили не они, а банда татарина Ямана, орудовавшая в северной части уезда: кто-то из ямановцев забрел в Варежку и убил… Об этом сами же бандиты оповестили подметным письмом каменскую милицию. Письмо могло быть и фальшивым; однако обвинение в убийстве суд признал недоказанным. За доказанное хулиганство и драки с увечьями братьям Нигвоздёвым с их приятелями зачтено было предварительное заключение, и они в конце зимы вышли на свободу.

В Варежке все считали, что Бабушкина убили Нигвоздята. Комсомольцы следили за их каждым шагом.

Весной, как только солнце высушило соломенные крыши, сгорела ночью изба деда Софрона, Дулёпы. Опытные поджигатели выбрали безветренную ночь, огонь, как от свечи, поднимался кверху, и соседние избы уцелели. Старик со старухой едва успели выскочить из огня.

На другой день Дулёпа пришел к Илье Григорьеву, в Каменку. Вечером, тайком, и со двора постучал. Заговорил, когда остались вдвоем в комнате, и то шепотом.

— Слышь ты… Одна рука в Алешку стреляла и мою избу подпалила! Слухай меня…

Помнит ли Илья, как дед Софрон в день спектакля в клубе Федюню «коммунистом» назвал?.. Так вот, после этого случая Федюня пригрозил ему, Дулёпе. А в тот вечер, как Алексея в окно застрелили, вот что было. Аришка-то, вдова, через проулок от Дулёпы живет; он спать ложился, когда она в окно постучала, спрашивает: «Дедушка, сколько на твоих часах время?» Он ей ответил, — половина одиннадцатого было.

— А потом, слышу, показала на суде Арина, быдто Семен к ней в тот вечер пришел в девять часов. А он быдто и сам до утра не знал, что в десять Бабушкина убили. И Аришка, дескать, не знала. Смекаешь?.. Коли они оба не знали, в каком часу, где и кого убили, на кой им ляд понадобилось в пол-одиннадцатого ночью часы сверять? А может, и часы-то у нее до пол-одиннадцатого стояли?

— Дед! — вскричал Илюша в сердцах. — Что ж ты нам тогда об этом не сказал?

Пальцы у старика дрожали, когда он крестил ими свой лоб.

— Боялся я, милый мой, за себя и за старуху… Видать, грешен я перед господом богом, вот и наказал он меня. Сожгли, воры окаянные! Оставили нищими на старости, без избы… Ты погоди, я тебе еще не все выговорил. Как-то на улице Федюня стоял и еще мужики; кто-то и скажи: «Не пожалела Аришка своей вдовьей чести, спасла Семку от расстрела!» А я тут возьми да и ляпни: «Душа-то, она кривая». Федюня на меня как взглянет! Аж я перекрестился со страху, от греха ушел от него поскорей. Знать, меня бес тогда за язык дернул!

— Постой, при чем тут Федюня? Какое дело ему до Семки с Аришкой?

— Что, ты не знаешь? Он же их коновод! Нигвоздята коней крадут, уж который год их никак поймать не могут. У моего племянника, советского партизана Пашки, летось такую кобылу свели — загляденье! Гладкая, из конского запаса получил, когда бедноте раздавали при демобилизации армии. Вот так же, вечера два подряд вокруг его двора оба Нигвозденка увивались, а когда и как словчили конюшню отпереть — никто не знает. Схоронили где-то лошадь, и через неделю из Пачелмы дошел слух: Федюня погрузил ее там до Москвы с документами, как в Головинщине быдто купленную. И перекрашенных-то лошадей, и каких он только не сбывал! Да ить все об том одни разговоры. Знамо, глас народа — глас божий, люди зря не скажут… Да что говорить, спроси любого в Варежке, все знают, а показание подписать — нет никого! Боятся. Вот про то я тебе и говорил. Гляди — сожгли меня, старого дурака, Дулёпу, за мой треклятый язык!

— Подай заявление в комитет крестьянской взаимопомощи, они тебе помогут избу выстроить. А сейчас ты показание дашь?

— Сейчас!.. — Старик повздыхал и взглянул, не подслушивает ли их кто под окном. — Сейчас-то дам, затем пришел… А вот что со мной потом будет? Вчерась сожгли, завтра самого прикончат?

— Никто про твое показание не узнает. Нам бы только Нигвоздят словить, а тогда свидетели на них без тебя найдутся.

— Где ж ты их теперь словишь, ежели они за день до моего пожара из Варежки выехали?

— Куда?

— Говорят, в Иркутск на заработки.

— В Иркутск?

— Кто ж их знает? И соврут, недорого возьмут.

— Оба брата выехали?

— И еще те двое, которых вместе с ними судили.