— Поэтический талант огромный, — согласился Костя. — Но как поэт крестьянский Есенин исчерпал себя, по-моему. Вряд ли он смог бы еще что-нибудь написать в том же духе лучше, чем уже написал. А перенастроиться на рабочую струну не смог. Отсюда его трагедия. Ну, а «кабатчина» переполнила чашу…

Работы съезда длились две недели и закончились как раз под новый, 1926 год. «Ленинградская правда» чуть ли не до последних дней съезда публиковала на своих страницах оппозиционные статьи и резолюции. Это выливалось в форменную кампанию против принятых уже съездом решений, осудивших «новую оппозицию» и ее взгляды. Пять дней съезд терпел нарушение общепартийной дисциплины и наконец вынужден был принять специальное решение, поручавшее ЦК немедленно изменить и улучшить состав редакции «Ленинградской правды».

В Ленинград для разъяснения решений съезда была направлена группа партийных работников во главе с несколькими членами ЦК. В числе пропагандистов партийной линии поехал туда и Иван Яковлевич Афонин.

В первых числах января Пересветова вызвали в отдел печати ЦК. Там работал бывший редактор пензенской газеты, — они встречались мельком во время Костиной поездки в Пензу в 1919 году. ЦК, сказал он, предполагает направить Пересветова в редакцию «Ленинградской правды». Как он сам смотрит на это?

Костя не ожидал такого оборота дел.

— Почему, собственно, этот вопрос встал?

— Вы не хотите?

— От таких предложений не отказываются. В Ленинграде сейчас внутрипартийный фронт. Но ведь я вот уже год как ушел на научную работу. Я обещал Михаилу Николаевичу Покровскому никуда больше не убегать.

— Видите ли, в «Ленинградской правде» весь аппарат разбежался. Он был зиновьевским. По решению съезда, вы знаете, послан туда новый редактор, Иван Иванович Скворцов-Степанов. Он буквально вопит — не с кем работать. Просит срочно прислать опытного газетчика. Газету нужно поставить на ноги. Сам он немолод уже и нездоров, да за ним в Москве еще «Известия» остаются.

— Так это он меня вам назвал?

— Нет, назвал Бухарин.

— Ах, вот кто! — усмехнулся Пересветов. — Стало быть, речь идет об окончательном переезде в Ленинград?

— Полгода поработаете, самое горячее время, а осенью захотите — останетесь там, нет — в Москву вернем. Тогда договоримся. Семью пока не берите.

— Но я последний год в институте. Уеду — начатую книгу по истории не допишу.

— Потом допишете. Из института вас выпустят окончившим курс, это формальность.

— Дело не в аттестате!

— Я понимаю. Но «Ленинградская правда» сейчас поважнее, не так ли?

Пересветов вздохнул:

— Хорошо. Что же я скажу Михаилу Николаевичу?

— С ним мы сами поговорим. Он прежде всего большевик, а уж потом ученый.

Они еще потолковали — о Пензе. Костя обещал завтра выехать в Ленинград.

В эти дни Элькан, не имевший понятия о Костиной дружбе с Еленой, сказал ему по какому-то поводу о Вейнтраубе:

— Я имел сомнительную честь состоять некогда в свойстве с этим сверхученым экземпляром. К счастью, короткое время. Сестра сбежала от него через две недели.

— Чья сестра? — не понял Костя.

— Моя, Лена.

Пересветов был огорошен. По словам Элькана, его сестра потому ушла из института, что в нем появился бывший ее муж, которого она не выносит. Косте припомнилась мимолетная сцена у дверей канцелярии в самые первые дни его пребывания в институте, когда из них выскочил Вейнтрауб, а следом вышла Уманская.

Как мог этот в общем малоприятный тип, хотя и недурной наружности, увлечь такую незаурядную — казалось Косте — девушку? Он задал этот вопрос Элькану, по возможности безразличным тоном.

Вейнтрауб, объяснил Уманский, приехал в Стрелецк прямо из эмиграции, после Февраля, в ореоле студента Женевского университета, и руководил кружком в местном «Социалистическом клубе», поражая провинциальную молодежь своей образованностью. Лене было восемнадцать лет, она отдалась политике со всем жаром души, как годом-двумя раньше — литературе и поэзии. А он приметил красивую девушку, выделявшуюся живостью ума, стал беседовать с нею наедине, и они скоропалительно поженились. Столь же скоропалительно Елена от него сбежала, даже родные долго не знали куда, пока не выяснилось, что она в Москве и учится в университете.

— Что между ними произошло и побудило ее сбежать, можно лишь догадываться, — заключил Элькан. — Они слишком уж разные, а Ленка особа решительная. И в личных делах скрытная.

«Даже мне о Вейнтраубе ни словом не проговорилась», — подумал Костя. Воспоминания о прошлой зиме с каждым месяцем отходили все дальше, и он не мог не видеть в этом доказательства, что Елена правильно сделала, уехав от него в Стрелецк.

Для партийцев, временно командированных в Ленинград, забронированы были номера в гостинице «Европейской». В ней Пересветов и нашел Ивана Ивановича Скворцова-Степанова.

— Здравствуйте, Константин Андреевич! Будемте знакомы!

Высокий пожилой мужчина, с седеющими усами, с лысиной над выпуклым лбом, протянул Пересветову большую руку. Плечи Ивана Ивановича казались немного узковатыми для его роста. Говорил он густым басом, заметно окая по-владимирски.

Они сели на диван.

— Ожидал вас, как манны небесной! Мне вчера позвонили, что едете, в гостинице вам отведено уже место. Очень, очень приятно! Я думаю, мы хорошо сработаемся. Но должен вас с порога предуведомить, что я стал порядочной дохлятиной. То и дело валюсь с ног!.. Должно быть, пора на Ваганьковское, да что поделаешь? Большевики упорно не хотят считаться с законами природы. Не сочтите за юмор висельника, это я к слову…

Иван Иванович говорил, а сам зорко приглядывался к молодому человеку, который слушал с улыбкой, молча.

Скворцов-Степанов рассказал, как ему в редакции пришлось выдержать целую баталию с оппозиционерами.

— Чуть ли не рукопашную!

Явились толпой требовать опубликования оппозиционных резолюций.

— На заводах безобразничают, конфискуют съездовскую литературу, увольняют с предприятий сторонников съезда, — честное слово, есть такие факты! Всеми способами держатся за власть. Вот вам зиновьевская «внутрипартийная демократия»! Зарвались, распоясались, как еще ни одна из внутрипартийных оппозиций не распоясывалась!..

Первым долгом, — продолжал Иван Иванович, успокоившись, — редакции нужны новые работники. Говорят, в здешнем коммунистическом университете, который еще носит имя Зиновьева, — его, конечно, придется переименовать, — есть несколько умных ребяток, еще до съезда стоявших на позиции ЦК и потому не пользовавшихся доверием местных заправил. Попробуйте кого-нибудь из них в срочнейшем порядке обучить журналистике. Все мы начинали писать, не умея.

Костя упомянул о Флёнушкине и о Говоркове, которого во время съезда тоже удалили из редакции.

— Отлично, верните их в газету. Я примерно с месяц намереваюсь еще здесь побыть, до внеочередной партконференции, а потом уеду. Мне разрываться между двумя городами и газетами не по моему здоровью. Так что входите основательно в курс дела, распоряжайтесь, а я вам помогу.

— Иван Иванович, я должен вас предупредить, что при всей моей готовности биться с оппозицией не за страх, а за совесть я никудышный администратор.

— Это не беда! Новый секретарь редакции у нас с административной жилкой. Обеспечивайте идейную часть, а в остальном на него положитесь.

Вечером Иван Иванович представил нового работника сотрудникам редакции. Передовицу, написанную Пересветовым в завтрашний номер, он прочел и отправил в набор.

На следующий день Ивану Ивановичу нездоровилось, он выслушал передовую статью по телефону. Еще днем позже Пересветов в первом часу ночи, за ужином в ресторане, на втором этаже гостиницы, докладывал редактору об истекшем рабочем дне. Играл небольшой оркестрик, а на эстраде выступали танцоры, над которыми Иван Иванович не без яду посмеивался: