Стой, думаю, нет! Егерь сам свое дело знает, а мне впору свое упомнить: его беречь! Смотрю, а он держит ружье на изготовку, на берлогу глядит и весело так, словно тогда Чапай на медведя, щурится. Инда топырятся у него усы!..
Держу ружье, курок на взводе. Примериваюсь, как мне ловчее второе взять, — начальник мне запасную берданку дал, ежели первая осекётся, — как мне ловчее прыгнуть, чтобы его заслонить, ежели на него медведь попрет. И опять впиваюсь глазами под ель.
А под елью как зареве-ет!.. Да как брызнет из-под нее снег! Да как покатится оттуда прямо на нас медведь! Мордой книзу, ну точно свинья бурая, а тушей с бычка, никак не меньше…
Я приложился. Вижу его злые глаза, ловлю их на мушку — бац!.. И сам диву даюсь, до чего гулко моя берданка на весь лес ухнула, — чистая пушка!
Медведь с разлету в снег так и ткнулся.
— Убил! — кричу я сам не свой и к зверю бросаюсь, а лесник с начальником на меня кричат:
— Стой! Куда!.. Ружье заряди!
А охотник наш смеется и говорит:
— Кто убил? Тихана Васильевич, и вы тоже стреляли?
Гляжу, а ствол его ружья еще дымится.
А мой начальник кричит:
— Это я медведя убил!
И с ружьем настороже шагает к зверю. А тот уже и не ворошится ничуть.
Начинаем страшенную тушу разглядывать, находим пробоину во лбу, возле глаза.
«Это, говорю, я в башку метил!»
А Владимир Ильич все надо мной посмеивается:
«Нет, это я! А вы, Тихана Васильевич, промазали!»
Ну нет, думаю, не мог я промазать, когда о н рядом со мной стоял! Но мне, конечно, оспаривать его конфузно, и не хочется мне, чтобы он промазал, и я отвечаю:
«Мы с вами двое в одно место попали».
Переворачиваем зверя на бок, находим под левой лопаткой кровь.
«Ага, вот и моя пуля!» — радуется мой начальник.
А лесничиха подходит, правое ухо медведю отгибает и тихо так говорит: «Здесь должна быть…»
И верно! За ухом еще пуля вошла. А я и не расслышал, когда они все успели выстрелить…
Тихана целый вечер рассказывал им о Ленине. Когда он уходил, Костя снова попенял:
— А ты мне тогда не написал, что это вы на медведя с ним ехали!
Тихана опять ничего на это не сказал.
8
Скугарев, услышав в доме отдыха о смерти Ленина, немедленно отпросился в Москву. Увидя мужа неожиданно в дверях комнаты, Фира всплеснула руками.
Уговорить Владимира вернуться обратно ей не удалось. На похороны все-таки она его не пустила. Но два дня спустя он без ее ведома, тайком, выскользнул из дома.
Вернувшись через несколько часов с необыкновенно возбужденным лицом, он сказал жене, что ходил «п р е д у п р е д и т ь Л е н и н а»: в городе белые!
— Володенька! Что с тобой?! — ужаснулась Фира его словам. — Ведь Владимир Ильич скончался! Ты же помнишь это? Помнишь?.. И какие в Москве белые? Откуда они? Разве ты не видел на улицах портретов Ленина в траурных рамках?..
Ничто его не могло убедить. Портретов «они» нарочно не снимают, утверждал он. Хотят «усыпить нас», а завтра утром напасть на ЦК партии! Он ходил предупредить Ленина об опасности, но забыл дома партийный билет, а без партийного билета его не впустили в здание ЦК. Москву заняла белая армия!..
…К вечеру у Скугарева начался припадок буйного помешательства. Его увезли в психиатрическую больницу.
Это было ударом грома! Косте не давал покоя упрек Минаева, что весной он «за Володькой недоглядел». Ведь Пересветов и зимой не собрался навестить Володю в доме отдыха! Конечно, он оторвался бы ото всех дел, — но кто подумал бы о возможности такого трагического исхода?
Фира первое время не могла оставаться дома одна и несколько дней с двухлетней дочкой жила у Пересветовых.
Буйные припадки у Владимира в больнице прекратились, он начал подолгу молчать и «задумываться». Фире казалось, что эти признаки подают надежду, однако врачи ее разочаровали. На выздоровление надеяться рано.
По словам врачей, такие заболевания бывают связаны с наследственностью, иногда отдаленной, — однако разве это могло утешить близких? На виду была другая причина, для них более выразительная: перегрузка работой. Каждому казалось, что в его собственной власти было в чем-то Володю остеречь, предотвратить или отдалить катастрофу, — а потому каждый себя в чем-нибудь да упрекал.
Глава девятая
1
Всенародное горе оборвало зимой Костины учебные занятия и повернуло в новую колею всю его жизнь.
Первым делом он отложил в сторону «столыпинщину» и принялся составлять хрестоматию для партийных кружков. Он, Кертуев, Шандалов и другие с прошлого года вели на Красной Пресне кружки по истории партии и основным вопросам учения Ленина. Кружковцев, рабочих от станка, в районе любовно звали «ленинцами», а в эту зиму кружки были преобразованы в «курсы ленинизма». На занятиях читались вслух самые серьезные теоретические главы из таких работ Ленина, как «Что делать?», «Государство и революция», «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Прочитанное обсуждалось, теория и история связывались с современными задачами партии.
В виде испытания курсанты письменно отвечали на несколько вопросов. Был такой вопрос: «За что я люблю Ленина?» Дядя Неворуй, занимавшийся в одном из Костиных кружков, ответил так (без запятых; правописание страдало — «блиский», «етому», «вов сех»):
«Люблю Ленина за то, что он с первых дней своей революционной деятельности и до конца был верен марксизму и предан рабочему классу и не отклонялся вправо и влево. За то, что он был беспощаден к буржуазии и рвал даже со своими близкими, когда они сбивались с правильного пути. За то, что он был прост, был другом рабочих и крестьян, говорил с ними понятным языком, и они его понимали, за то, что он был примером для всех во всех отношениях, и этому примеру мы должны последовать. Люблю за то, что он был Ильич».
И вот теперь Пересветов, используя опыт курсов, составлял хрестоматию, подбирая важнейшие высказывания Ленина по главным вопросам истории, программы, тактики и организации партии.
В издательстве Косте вручили экземпляр сочинений Ленина, чтобы он мог, ради скорейшей перепечатки, прямо из книг вырезывать нужные статьи и отрывки.
Пересветову оставался еще год занятий, а Шандалов и другие уже кончали трехлетний институтский курс. Намеченный зимой семинар по «теоретическому изучению современности» так ни разу больше и не собрался. Его участников загрузили в районах пропагандистской работой с ленинским призывом — с рабочими, которые сотнями и тысячами вступали в партию после смерти великого вождя. Значительную группу слушателей, некоторых «шандаловцев» в том числе, ЦК партии привлек к руководящей журналистской и другой работе.
Скудрит стал работать в Президиуме ВСНХ, Уманский с Флёнушкиным — в Президиуме Госплана, Адамантов — в коллегии Наркомзема. Афонин с Окаёмовым работали в секретариате Президиума Коминтерна. Летом Афонин вошел в состав делегации РКП(б) на V конгрессе Коминтерна.
Шандалова, Хлынова и Пересветова взяли в аппарат редакции «Правды». Им поручали ответственную правку статей, ведение отделов газеты. Привлекались к сотрудничеству и другие «красные профессора». В «Правде» и в созданном после смерти Ленина теоретико-политическом двухнедельнике «Большевик» начали появляться и собственные статьи молодых авторов. Время от времени обе редакции созывали совместные авторские совещания для обсуждения текущих тем.
С Виктором и Толей Бухарин еще со времен «Свердловки» держался дружески. Менее близок был он с Костей, не скрывавшим своих с ним несогласий в теории. Секретарь редакции «Правды» Мария Ильинична Ульянова звала новых сотрудников по именам, без отчеств, — по праву своего возраста и по теплоте души. Она руководила журналом «Рабочий корреспондент», и Костя по ее заказу публиковал в нем из номера в номер советы рабкорам, что им читать из сочинений Ленина.
