— Просись учиться в Москву. Губкому дают одно место в Институт красной профессуры.

То ли в газетах, то ли в бюллетенях, какие РОСТА (Российское телеграфное агентство) рассылало по редакциям, промелькнуло как-то сообщение, что появился такой институт, с тремя отделениями — философским, экономическим и историческим. Принять это «на свой счет» Константину Пересветову в голову не приходило. Как он бросит столько дел в Еланске? Кроме губернской газеты на его руках губкомовский пропагандистский журнал «Партийная мысль», «Устная газета», лекции в недавно основанном здесь государственном университете, доклады по текущему моменту на собраниях. Наконец, он работает еще и в коллегии Театра революционной сатиры. Кто его везде заменит?

Да и потом… Помолчав от неожиданности, Костя робко возразил:

— А как же ты? Дети?..

Их Володе шел третий год, Наташе пятый месяц.

— Три года как-нибудь одна протяну. Дети все равно на руках у бабушки.

Видно было, что Оля успела все продумать и решиться. Олина мама, уже старушка, во внучатах души не чаяла.

— Я себе не прощу, если окажусь у тебя камнем на шее. Ты должен обязательно учиться дальше, а скоро поздно будет, тебе двадцать четвертый год. Другого случая может не подвернуться.

От одной мысли «засесть за теорию» у Константина захватило дух! Еще в подпольном ученическом кружке его интересовала история партии; за время революции он собирал, где только мог, старые социал-демократические брошюры и читал с карандашом в руках. А в институте есть специальное историческое отделение!..

Как раз недавно Ленин сказал, что для обеспечения перехода к коммунизму «не хватает культурности тому слою коммунистов, который управляет». Со всей строгостью Пересветов отнес эти слова и лично к самому себе. Обстановка нэпа рождала в головах подчас несусветную путаницу. Одни советскую торговлю объявляли изменой делу коммунизма, другие готовы были забыть о коммунизме, раз он «отодвинут» куда-то вдаль. Третьи толковали слова Ленина об ошибочности экономической политики военного коммунизма так, будто мы могли обойтись без продразверстки, без трудовой повинности, без немедленной национализации промышленности; между тем без этих мер нельзя было победить буржуазию и интервентов, ошибкой было лишь считать их единственным для нас путем к коммунизму…

Все это и многое другое обязан был разъяснять партийный пропагандист и журналист. Но с багажом самоучки все труднее становилось Косте и писать статьи, и читать лекции — такие, которые удовлетворяли бы его самого. И вдруг перед ним открывается дверь в институт… если сказать правду, словно по заказу для него, Пересветова, созданный!..

— Декрет об учреждении Института красной профессуры Ленин подписал, — заметила Оля.

На следующий день Константина вызвал заведующий агитпропом губкома Степан Кувшинников и предложил ему держать в институт.

— Мы должны послать самого из нас грамотного теоретически, — сказал он. — Иначе не выполним требования ЦК. А такой у нас ты.

Кувшинников лишь второй год работал в Еланске, придя «в гражданку» из политотдела Западного фронта. Это был грузноватый и медлительный молодой человек с белесоватыми усиками и ресницами. ЦК недавно отозвал из Еланска Владимира Скугарева и Ивана Антоновича Минаева, которых Пересветов знал еще с подпольных времен. Скугарева перебросили в Москву, в Наркомтруд, а бывшего слесаря Минаева, «патриарха» еланских большевиков, — на партийную работу в Донбасс. В руководстве губкома теперь с одним лишь Кувшинниковым Пересветов был лично близок. Правда, годом раньше между ними произошел конфликт: во время профсоюзной дискуссии Степан не сразу стал на ленинскую позицию, а потом пытался отвести Пересветова из состава губкома, — но это было забыто.

По словам Степана, будущие красные профессора живут в кельях бывшего Страстного монастыря. Чуть ли не сами дирекцию избирают, словно запорожцы атаманов. У Кувшинникова жена там учится.

— Жена? — удивился Костя, в первый раз услышав от необщительного Степана, что тот женат. — Так ты, значит, с ней врозь живешь?

— Видимся, когда в Москву езжу.

Пересветов сможет, если захочет, взять с собой семью, из монастыря они куда-то переезжают, каждому будет отдельная комната. Будут ясли, детский сад. Стипендия не обычная студенческая, а в размере партмаксимума заработной платы. Их даже за границу посылают для обучения иностранным языкам.

Вопрос решился в несколько дней. Пересветов получал на летние месяцы отпуск для написания вступительной работы. Тему институт утвердил телеграфно.

До отпуска Пересветова послали в один из уездов уполномоченным по изъятию церковных ценностей в пользу голодающих Поволжья. В командировке он подхватил возвратный тиф и лишь в августе, оправившись от болезни, сумел выехать в Москву.

— Если тебе экзамены и работу не отсрочат или если не выдержишь, — напутствовала его Оля, обнимая на прощанье, — то постарайся попасть хотя бы в Московский университет на факультет общественных наук. Год проучишься, а там, может быть, и в институт сдашь. За меня не бойся, с семьей одна продержусь, пока ты вуз не окончишь.

— Если я поступлю в институт, ты переедешь в Москву и тоже в вузе учиться будешь!

— Ну, гадать об этом рано. Мне высшее образование не так необходимо, как тебе…

В Москве лежал пухлый снег, когда Костя Пересветов, благополучно разделавшись с отсроченными экзаменами и съездив в Еланск, выходил на просторную площадь перед Александровским вокзалом, как назывался нынешний Белорусский, с чемоданом и тяжелыми связками книг. На ногах у него были сапоги, на плечах полупальто, перешитое из военной шинели, на голове заячьего меха шапка-ушанка.

Над городом сквозь клочковатые серые облака местами пробивалось светлое золото и появлялись голубые разводы. Поглядывая на них, москвичи ждали наступления первых настоящих морозов.

До института ехать надо было чуть ли не через весь город. У вокзала пассажиров встречали извозчики, но прокатиться находилось мало желающих. Раскормленный при нэпе рысак, разбрызгивая снег копытами, уносил по направлению к Триумфальным воротам Тверской заставы широкозадого кучера-лихача, которому удалось заполучить в свои сани с отороченными лисьим мехом полостями седока побогаче.

Старик в обтертом овчинном полушубке, прилепившийся бочком на узких козлах у самого хвоста пегонькой клячонки, махал рукавицей, подзывая Костю. Тот из любопытства приценился и воскликнул:

— Ты с ума сошел, дед! Это студенту в университете стипендия на целый месяц!

— Стюденту! — возразил крикливо извозчик. — Стюденту советская власть небось по два фунта хлеба в день выдает, а моей кобыле — шиш с маслом! Она у меня бессознательная меньшевичка-оппортун, совзнаков не жует, ей сенца подавай… Овес уж и забыла как на зубах хрустит.

Мальчишка набивался с салазками:

— Свезем за десятку?

В кармане у Кости всего лишь была «двадцатка» (миллионов рублей) на случай, если не сразу выплатят стипендию. Небольшое денежное пособие, выданное на переезд в Москву Еланским губкомом, он оставил семье.

Пересветов сдал чемодан и книги в камеру хранения. Выйдя на площадь уже налегке, с одним портфелем, он вспрыгнул на подножку перегруженного трамвая и кое-как протиснулся внутрь.

Толстая кондукторша в ватном бушлате и валенках, с колодкой трамвайных билетов в виде растрепанной бумажной швабры, бойко объявляла очередную остановку:

— Церковь Василия Косорыльского! Кому сходить?

— Невежество! — Обернувшись на этот возмущенный возглас, Костя увидел волосатого священника в меховой шапке. — Храм Василия Кесарийского, а ты что кричишь? Преподобный Василий Кесарийский!

— Косорыльский… А я как сказала? Что вы ко мне цепляетесь, гражданин?

Через остановку или две она объявила «Садово-Трухмальную», и Костя сошел пересесть на трамвай «Б», ползавший по Садовому кольцу.

— А, наш опоздавший!