— Это я в нашей газете так подписывался, да разгадали мой псевдоним, — объяснил плясун, улыбаясь.

— Воров разоблачали?

— Да, и воров тоже… У нас этого добра не в диковинку, и обыски в проходной не помогают.

По Красной площади двигались под сплошное «ура!». С трибуны члены ЦК партии и члены правительства махали шляпами. Ленин, с красным знаменем в руке, смотрел с огромного плаката на кремлевской стене, и толпы народа кричали ему «ура!».

Мимо храма Василия Блаженного, с Красной площади спустились к Москве-реке. Трамваи из-за демонстрации всё еще не ходили. Пересветовы шли пешком по набережной с Лопатиной и Василием Ивановичем, «Дядей Неворуем».

Разговорились. Костя спросил про Фениного мужа, и трехгорцы стали вспоминать, как они в пятом году на Пресне спиливали телеграфные столбы и снимали ворота с петель для баррикад. Феня с мужем были в одной боевой дружине.

Долго дрались тогда рабочие, пока власти не привезли из Петербурга Семеновский полк. Пошли обыски, аресты.

— У мужа оставалась шашка, у меня револьвер. Бросили мы их незаметно в уборную. Сидим, ждем. Казарму у нас повально обыскивали. Доходит до нас очередь, — ничего у нас не нашли. Мы было успокоились, да в следующих комнатах кто-то им сказал, что мы с мужем дрались на баррикадах.

— Из своих рабочих кто-то выдал?

— Не жил никто у нас из чужих, — отвечал за Феню Василий Иванович. — У нас трое нашлось предателей, на фабрике. Один немой, — так тот все клюшкой прицеливался, указывал полицейским, кто с баррикады стрелял. Всех троих потом рабочие поубивали.

— Солдаты вернулись, — продолжала Федосья Павловна. — Муж ребенка на коленях держал. «Одевайся, — говорят ему, — пойдешь с нами. А ты сиди с детьми, про тебя мы не скажем». Пожалели, что ли, бабу… На другой день меня пустили к мужу. Он мне сказал: «Феня, расти наших детей, я больше не вернусь».

— Их у нас четырнадцать человек тогда взяли и держали взаперти, — говорил Василий Иванович. — Всех и расстреляли на другой день к вечеру, на фабричном же дворе. Положили на две повозки и увезли в полицейскую часть.

— Я всю ночь заснуть не могла. Все думала, может, мой жив еще. Наутро пошла искать. Прихожу в часть, а мне найти его не дают. Рвалась я тут, плакала… Привели к приставу, тот хохочет: «Мы их всех, негодяев, постреляли!» Но дал мне пропуск. Вошла в первый сарай, вижу — груда раздетых тел, воздух такой тяжелый… Смотрела, смотрела, мужа моего нет. Нет и во втором сарае. В третьем, вижу, лежит рядом со своими товарищами. Голова пробита, в груди, в боку пули…

Наняла я крестьянина с лошадью, отвезла тело в часовню. Денег у меня нет его хоронить. Спасибо, рабочие с нашей «Прохоровки» помогли, приходили смотреть убитого и клали ему на грудь деньги. Принесли тело в церковь, а священник и говорит: «Что это ты его, как разбойника, в красную рубаху нарядила?» — «Исполняю мужнее желание, как он просил».

Ну… Выбросили меня на улицу с фабрики с малыми детьми. Деваться некуда, уехала я в деревню к знакомым. Немного спустя получаю по почте, не знаю от кого, пятьдесят рублей. Справилась я маленько, вернулась в Москву поступать к старому хозяину. Сначала не хотели принимать, потом взяли. До семнадцатого года на фабрике всё косо на меня смотрели, как на преступницу. Сейчас, конечно, дело другое. Иной раз комсомольцы попросят, расскажешь им про старину…

По словам трехгорцев, заработки на фабрике сейчас низкие, далеки еще от довоенных, а и тогда были не ахти какие. У кого в деревне хозяйства нет, тому туго приходится. Но в граверном цехе вот хорошо зарабатывают, особенно на сверхурочных. Летом фабрика по-прежнему стоит: хлопка своего в России нет, из Америки ввозим. Прохоров, бывало, и на пасху тоже отпускал рабочих весной, — давал расчет, а через две недели нанимал заново.

— Весной в Москве-реке вода грязная, на отбелку все одно не годится, вот он и убивал разом двух зайцев — и свою выгоду соблюдет, и богомолов ублажит наших.

Бытует среди рабочих, по старинке, и пьянство, и битье жен. С прошлого года появилась на фабрике пионерская организация, так пионеры обходят казармы, уговаривают матерей, чтобы ребят отдавали в ясли, стыдят мужей, которые жен бьют.

— Да только мужики пока что больше огрызаются и посмеиваются над пионерами.

Часть молодежи на гулянье, неподалеку от фабрики, в орлянку или в лото на деньги режется. И драки еще не перевелись.

— Бывало, у нас каждую неделю рогачи с мамаями дрались, — это ткачи с отделочниками…

— Что слышно о Ленине? — спросила при прощании Феня. — Лучше ли Владимиру Ильичу?

— Говорят, получше стало. Но все еще не встает, не разговаривает.

Май омрачился: 9-го Англия предъявила ультиматум — отозвать советских послов из Ирана и Афганистана. На следующий день в Лозанне русским белогвардейцем убит был советский полпред на международной конференции Воровский.

Советское правительство отклонило наглый ультиматум, подписанный английским министром иностранных дел Керзоном. В Большой театр, на митинг протеста, народный комиссар иностранных дел Чичерин пришел в военной форме. 12 мая по улицам Москвы снова шли огромные толпы. Демонстранты несли на шестах длинноносые чучела в цилиндрах и клетчатых штанах, с надписями: «Долой Керзона!» Ряженые «куклуксклановцы» в белых саванах под улюлюканье и свист проезжали на грузовиках. Грузовик с веселыми комсомольцами тянула по улицам «тройка» — ксендз, поп, фашист…

Английское посольство в Москве охранялось красноармейцами.

С этих дней среди трудящихся начались добровольные сборы средств на постройку военного воздушного флота. В газетах публиковались целые столбцы фамилий тех, кто вносил по червонцу и более и вызывал на такие же взносы своих знакомых. На улицах со стен смотрел всевидящий плакат — боец указывал на прохожего пальцем и спрашивал, что он сделал для обороны отечества.

В июне райком отпустил Лесникову к детям в Еланск, на две недели. Костя поехать с ней не мог, в институте предстояла проверка (или «чистка») состава слушателей.

Проводив Олю на вокзал, он возвращался домой и от крыльца заметил Афонина. Тот шел с Крымского моста, помахивая снятой с головы кепкой.

— Отколе, умная, бредешь ты, голова? — шутя окликнул его Костя.

— Ходил посмотреть будущую выставку.

С весны на обширном пустыре за Москвой-рекой землекопы и плотники выравнивали площадь и возводили деревянные постройки для первой в истории страны Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.

— Молодец ты, Иван Яковлевич! Все мы с ней рядом живем, а сходить взглянуть на нее ты один догадался. Ну, как на выставке, что увидел?

— Да пока ничего особенного, строят помаленьку на бывшей свалке.

В вестибюле Пересветова встретил комендант и сказал:

— Вот, вас дяденька дожидается.

С массивной дубовой скамьи поднялся сухощавый старик, не по летам крепкий, широкий костью. Брюки навыпуск, из-под которых выглядывали голенища сапог, были ему коротковаты, светло-серый пиджачок на нем сидел неловко. Проседь в волосах, острый взгляд, пегая, местами сохранявшая черноту борода делали его похожим на оперного царя Бориса, но в выражении лица не было ничего царственного.

Костя с удивлением узнал Фомича, лавочника из села Варежки, и с неохотой пожал протянутую ему жилистую руку.

— Давненько не видались, Костинтин Андреич! — певуче проговорил Фомич. — Тому, чай, семой аль осьмой годок пошел? Вас и не признать, так выросли! Бывало, к вашему дедушке зайдешь, к батюшке покойному Костинтин Семенычу, чайку попить, а вы за окном с деревенскими ребятишками в лошадки бегаете…

Они поднимались по лестнице, и Фомич в такт своей речи отдавал Косте полупоклоны.

— Побеспокою вас просьбицей, дельце у меня к вам одно. В Москву ехать нужда пришла, к самому Калинину. Дай, думаю, и к Костинтин Андреичу зайду, по старому знакомству!.. У вашей родной сестрицы, Людмилы Андревны, ваш адресок взял. А вы, спасибо, не гордые, вишь, к себе ведете, не заставили старика внизу стоять… Живете-то высоконько! — добавил он, с опаской заглядывая за перила.