Еще зимой в «Правде» появилась статья Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин», в которой он предлагал слить Центральную Контрольную Комиссию с Рабоче-крестьянской инспекцией. Тогда многие недоумевали: допустимо ли партийные органы сливать с советскими? Долго потом вспоминали со смехом, как в институтской столовке Ян Скудрит, заглянув через плечо соседа в раскрытый свежий номер газеты, воскликнул:

— Уж не Ларин ли это прожектерствует?

Про Ларина Ленин говорил, что очень хорошо бы его запас фантазии «разделить поровну» на все число членов партии. Увидя под статьей подпись Ленина, Ян готов был от смущения провалиться сквозь землю…

Годом раньше, на XI съезде партии, подбор людей и проверку исполнения Ленин назвал «гвоздем» всей нашей работы на ближайшее будущее. В статье о Рабкрине он ставил во весь рост задачу широкого привлечения рабочих к контролю за государственным аппаратом и к борьбе с бюрократизмом. Наш госаппарат, писал он, «только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является самым типичным из нашего старого аппарата». XII съезд принял предложение Ленина о слиянии ЦКК с РКИ.

Краснопресненский райком послал Пересветова с докладом об итогах партийного съезда в ячейку Трехгорной мануфактуры. Коммунисты фабрики собрались в здании большой столовой. По их словам, здесь выступал приезжавший к ним на фабрику Ленин, их депутат в Московском Совете.

После собрания Пересветов спросил, нельзя ли ему пройтись по цехам во время работы, посмотреть фабрику. Секретарь ячейки сказал: «Приходите хоть завтра, днем». Костя воспользовался приглашением. Секретарь повел его по цехам.

В свое время Константин ездил из Еланска на Ярцевскую мануфактуру и видел, в каких условиях приходится работать текстильщикам. Не легче их труд оказался и на бывшей «Прохоровке». Страшно было смотреть, как грязна одежда и лица рабочих и работниц в некоторых цехах. В отбелочной и красильной стоял смрад, в трепальной сквозь пелену пыли чуть лишь виднелись четырехугольники окон, у машин, блестя зубами, сидели и ходили черные как негры люди.

Один из рабочих, в защитных очках, перекрикивая шум, обратился к Пересветову:

— Глаза-то я заткнул, а ноздри не заткнешь! Дышать-то надо!

— Мы было партию респираторов выписали, — объяснял секретарь, — да такие оказались, что в них задохнешься. Рабочие их побросали.

Зато светло и чисто было в граверном цехе. Вдоль стен длинным балконом тянулась широкая антресоль, на ней и внизу за столами у окон сидели граверы.

— Как в раю, после трепальни! — засмеялся Костя.

Поднимаясь на антресоль по лестнице, он невольно остановился, запрокинув голову. Хотелось протереть глаза: над ним висела… икона!

— Тут их раньше целых две было, — негромко пояснял секретарь ячейки. — С лампадкой… Старики упрямые, что козлы, эту никак снять не дают. Секретарь райкома Туровцев видал ее, стыдил: «У вас, говорит на фабрике два агитпропа работают, один нашенский, а другой Ваганьковской церкви». Ведем кампанию, чтобы церковь эту закрыли…

— На шестом году революции! — не мог опомниться Пересветов, выйдя из цеха. — Пусть бы дома у стариков, а то ведь на крупнейшей советской фабрике!

— При хозяине вплоть до восемнадцатого года в цехах молебны служили, поп святой водой станки кропил. Деревенщины у нас полно, старики и женщины веруют. Вот — боремся, глядите.

На стенде во дворе висела фабричная газета «Без бога и хозяина».

…Первого мая Костя с Олей шли на демонстрацию в колонне Трехгорной мануфактуры. Пока на фабричном дворе колонна выстраивалась, их зазвала к себе в «казарму» пожилая работница Феня Лопатина.

— Посмотрите, как мы живем!

Федосья Павловна была активисткой, с Олей часто встречалась и дружила.

Она повела Пересветовых в каменный пятиэтажный дом, выстроенный в конце прошлого века. Длинный полутемный коридор вдоль стен заставлен был табуретами, тумбочками, корытами, тазами, медными нечищеными самоварами; такие хозяйственные горки, с наваленным сверху грязным бельем, высились возле каждой двери.

Гости вошли в узкую комнату с узким окошком, похожую на спичечную коробку, поставленную на ребро.

— Тут мы раньше по две семьи жили.

— По две семьи?..

— Теперь уже четвертый год, как советская власть распорядилась по одной семье в комнате жить. Взяли на Пресне у буржуазии дома, кому досталось туда переехать, а кто здесь остался.

— Вас двое? — спросил Костя, увидав две кровати.

— Четверо. Парень работает, дочь тоже; а младшенькая — племянница мне, от покойной сестры, — та в школу ходит. Да что вы стоите? Присядьте к столику! Успеем, пока там народ сходится.

— Как же две семьи тут размещались?

— Разделимся пологом и живем. Еле-еле пройти оставалось между койками. По двое, по трое спали, с ребятишками. Мы и сейчас, по привычке, с дочерью вместе спим. Ванюшке одному кровать поставили, а младшенькая вон туда залезает.

Над дверью нависали дощатые полати.

— Зачем же в потолке этот крюк?

— Для зыбки. Грудных качали. Ляжешь на полати и ногой за лямку дергаешь, покуда не уснешь. Беда, если обе хозяйки родят: одна внизу, другая наверху мается. А уж как в общих спальнях жили — и рассказать нельзя! — Лопатина рассмеялась. — Зимой хоть нос законопачивай. Лета, бывало, не дождемся. Мы с мужем долго врозь жили, я в женской, он в мужской спальне, пока сын не родился.

По улицам демонстранты шли с песнями.

Как только колонна приостанавливалась, высвобождался круг, и начинался пляс. Плясунам подпевали:

С балкончика Статуи свободы перед зданием Моссовета Маяковский читал свой «Левый марш».

разносился над толпами его могучий голос, и все за ним дружно повторяли:

Новостью было появление на улицам громкоговорителей. Москва впервые слушала радиоконцерт. Из четырехгранных усилительных труб, укрепленных на столбах или стенах домов, неслось неестественно громкое пение, булькающие звуки рояля, густой голос диктора. Толпы замедляли шаг.

— Где они играют? — спрашивали рабочие. — В этом доме?

— Зачем в этом! Издалека, откуда хошь слышно.

— В деревнях бы таких труб понавешать, — рассуждали другие. — В Москве нам докладчика и на автомобиле привезут.

— А что, можно через такие трубы для всей России вслух газету читать?..

Из плясунов Трехгорки особенно приглянулся Косте один, немолодой и с виду невзрачный. Взрывался хохот, едва он выступал на круг, — до того задорны и уморительны были его плясовые ухватки.

— Дядя Неворуй! — окликнула его Феня Лопатина, когда он, отирая платком лоб, сошел с круга. — Василий Иванович! Иди-ка сюда, товарищ хочет с тобой познакомиться.

— Как вы его зовете?

— Дядя Неворуй, — смеялась Федосья Павловна.