— Я его не поддерживаю, — возразил Пересветов, — я работал в «Правде» не из-за него. «Правда» — это центральный орган партии.

— Наивный вы человек! — воскликнул Зиновьев. — Конечно, все наши организации партийные, это святая истина. Но разве может быть сравнение, скажем, между московской и ленинградской организациями? Где старейшие пролетарские традиции и кадры? Спокон веку в индустриальном Питере, а не в «ситцевой» Москве! Скажите откровенно, вот вы, кажется, уже несколько лет как москвич: ощущаете вы здесь подлинную партийную демократию? Ощущаете вы здесь в партийной жизни что-либо, кроме работы партаппарата?.. А в Питере совсем, совсем не то!

Что-то заставило вдруг Костю съежиться от внутреннего холодка. Зиновьев между тем развивал свои предложения:

— Здесь, в Москве, вы были рядовым сотрудником газеты, а там вас введут в редколлегию. Мы ставим перед ЦК вопрос о создании в Ленинграде своего теоретического журнала, ленинградского «Большевика», вы и в его коллегию войдете. Примут вас там прекрасно.

Видя, что Пересветов молчит, он добавил:

— Может быть, вас связывает визит к Сталину? Его совет «срабатываться»? Предоставьте мне, я все улажу. Вы получите официальное направление от учраспреда ЦК в Ленинград. Хотите? Или не решаетесь?

— Не решаюсь, — отвечал Пересветов. — Сейчас я стал посвободнее, в «Правду» не хожу, смогу заняться историей. По своей институтской специальности, — пояснил он. — А то я совсем от нее отстал.

— Ну!.. — разочарованно протянул Зиновьев. — Вы мне показались человеком политически активным. Или я ошибся? Время не такое, чтобы настоящий большевик с головой уходил в «чистую науку».

— Не с головой, — улыбнулся Пересветов, — а все-таки…

— Дело, конечно, ваше личное. Но, может быть, еще подумаете? Может быть, для начала напишете статейку в «Ленинградскую правду»? Что-нибудь на внутрипартийные темы. Я бы здесь отредактировал…

— О статье подумаю.

…На улице Окаёмов спросил:

— Ну как? Напишешь в «Ленинградскую правду»?

— Вряд ли.

— Почему же?

— Скажи, — вместо ответа спросил Костя, — а с чего это он вдруг на московскую организацию взъелся? Будто бы в ней демократии нет, о партаппарате… Ведь так троцкисты говорили.

— Ну уж, брат, ты больно глубоко копнул! — Окаёмов принужденно засмеялся. — На три аршина в землю!.. Он сравнивал Москву с Питером, только и всего. Там процент индустриальных рабочих выше, в Москве засилье советских служащих, вузовцев, — кто же этого не знает? Ну, от этого зависит и атмосфера партийной жизни… Только в этой плоскости он и говорил.

— Хорошо, если только в этой плоскости, — пробурчал Костя. — Меня в его словах что-то царапнуло.

Прошла неделя — Сандрик из Ленинграда не возвращался. Хоть бы открытку прислал!

И вдруг Костя был неприятно озадачен сообщением Окаёмова: Флёнушкин остается работать в «Ленинградской правде». Ему там дают в заведование экономический отдел газеты.

Что это значит? Выходит, Зиновьев, через Окаёмова, делал Флёнушкину такое же предложение, что и Пересветову? Но к чему же тут скрытность? Это непохоже на Сандрика. Однако факт оставался фактом. Перевелся в Ленинград и ни слова не пишет!

Костя почувствовал себя очень скверно. Обиду он переживал еще сильнее, чем месяц назад от Виктора. Можно ли после этого верить в товарищей?

В Москву вернулась Оля, он мог бы с ней поделиться. Но он пошел к Уманской и в горячих выражениях описал ей «измену» Сандрика. Говорили они так, словно никаких объяснений между ними не происходило. Выслушав его, Лена заметила:

— Давно хочу тебе сказать одну вещь. Не обидишься?

— Говори.

— Вся эта ваша групповая война мне кажется несерьезной. Буря в стакане воды. Зачем-то вы беретесь решать вопросы, которые в вашем решении совершенно не нуждаются. Записку свою Бухарин, ты говоришь, писал в ЦК. ЦК ее и разобрал без вашего участия. Зачем вам было забегать вперед и ссориться друг с другом — не понимаю.

— Да разве я забегал вперед? — волновался Костя. — Он мне сам прочел ее, спросил моего мнения. Как же я мог промолчать?

— Сказать мнение ты мог, но работать тебе надо было в «Правде» по-прежнему.

— Так разве я сам оттуда ушел? Меня оттерли!

— Что значит оттерли? Разве там Шандалов решает? Ты должен был обратиться к Марии Ильиничне, к самому Бухарину. И не надо было ходить вам со Скудритом в ЦК. Боюсь, что это затруднит твое возвращение в редакцию.

— Да бог с ней, с редакцией! Коли они считают, что без меня дела в газете лучше идут, так и на здоровье! Зачем навязываться? Кривить душой и не говорить, что думаю, я не буду.

Лена вздохнула:

— Кривить душой!.. Разве об этом речь? Но ведь газета от твоего отсутствия ничего не выигрывает. Интересы дела всем вам должны быть дороже личных самолюбий.

— Если и было самолюбие, то не мое, — упрямо возразил Костя. — Что же ты хочешь, чтобы я сделал?

— Сходи еще раз в редакцию. Объяснись начистоту.

— Раз в ЦК сказали «срабатываться», — конечно, я схожу. А толку не будет, заранее знаю.

«В чем-то, — думал Костя, — Лена все-таки права. Интересы дела, конечно, должны стоять выше самолюбий».

Намерений строить козни Бухарину у него нет. Но вопрос оборачивался другой стороной: не кончится ли дело новой обидой, если он пойдет к тем, кому не нужен? Не расценят ли его шаг как цепляние за работу в «Правде» во что бы то ни стало?

И все-таки не пойти нельзя. Он должен сделать шаг к примирению.

Он был почти уверен, что приветливо его не встретят. Мысль эта была горька. За год, истекший со дня смерти Ленина, у него столько хорошего связано было с «Правдой»!.. С каким пылом они брались за новые темы, как много нового узнали, какие горизонты развертывались перед ним! И вдруг все обрывалось нелепым разрывом с людьми, с которыми он так хорошо работал…

Косте казалось, что один человек не должен встретить его холодом. Это Мария Ильинична. А больше никто, пожалуй, и не замечает там его отсутствия.

Первым его увидел Саня Зоревой, заведующий редакцией.

— Костя! Друг! — воскликнул он. — Ты что, болел? Или что-нибудь вышло?.. — понижая голос, переспросил он. — Виктор сказал, будто ты у нас работать не будешь. Это правда?

— Раз он сказал, — ответил Костя, — наверное, так и есть. Мне надо поговорить с Марией Ильиничной или с Бухариным.

— Мария Ильинична только что звонила, что ей нездоровится. Николая Ивановича пока тоже нет. Шандалов там, в комнатах.

Попов-Дубовской, неразговорчивый и мрачный по виду, здороваясь с Костей, окинул его доброжелательным взглядом из-под густых седых бровей. С пачкой свежеоттиснутых гранок в руке вошел выпускающий Казимир, сияя артистически выбритой головой, на которой нельзя было обнаружить, где у него начиналась действительная лысина.

— Выздоровел? — радушно спросил он. — Или уезжал куда?

— На Новый год в Еланск.

Встреть они его посуше, Пересветову стало бы легче. А теперь такая горечь подступила к горлу, что он отвернулся от Казимира и поторопился пройти в ту комнату, куда месяц назад Бухарин приходил к нему с листочками. Шандалов поднял от стола голову и остановил на вошедшем взгляд без малейшего выражения.

— Здравствуй, — промолвил Пересветов.

— Здравствуй.

— Я пришел узнать, нужен ли я в редакции.

Виктор помолчал и посмотрел в окно.

— Это должен решить Бухарин. Позвони ему… Или зайди, когда он будет.

— До свидания.

— До свидания.

На крыльце Пересветов столкнулся с Бухариным. Поздоровавшись, он повторил то, что сказал Виктору:

— Я приходил узнать, нужен ли я в редакции.

— Поговорите об этом с Шандаловым, — отвечал тот. — Они тут с Хлыновым заново распределяли свои дежурства… я не знаю, как они там решили.

Пересветов молча притронулся к шапке.