Выйдя из здания ЦК, на Старой площади повстречали Окаёмова.

— Только что был у Зиновьева, — сказал он. — Хочет тебя видеть, Костя, просил передать приглашение. Сказал: «Приведите мне Пересветова, хочу познакомиться». Ему понравилась твоя вчерашняя речь.

Костя с Яном переглянулись. Ян сказал:

— Член Политбюро приглашает — надо идти!

Окаёмов с Пересветовым условились, что пойдут вместе в понедельник (была суббота).

— Но тебе надо будет ухо востро держать, — сказал Ян, когда Окаёмов с ними попрощался. — Как раз очутишься между двух огней. Да нет, теперь уже между трех!..

В воскресенье утром, часов в десять, Костя пришел наконец к Уманской.

Он застал ее за уборкой комнаты. На Уманской был светлый ситцевый фартук, белая косынка стягивала щеки и молодила лицо. Лена казалась веселой и оживленной.

— Подожди, я сейчас принесу кофе!

«Значу ли я для нее что-нибудь?» — думал Костя, волнуясь и шагая по комнате взад и вперед, пока Лена ходила на кухню.

Она вернулась с кофейником и двумя чашками на подносе. Костя вкратце сказал ей о вчерашнем посещении ЦК. Затем она прямо, без перехода, серьезно и даже строго спросила его:

— Скажи, как это ты вдруг решил объясниться мне в любви?

Он отвечал, что не так уж «вдруг»: что он еще в Марфине начал разбираться в себе.

— В Марфине?.. — Лена поставила на стол чашку. — Может ли это быть?

— Да, после твоего отъезда. Я был убежден, что ни одна женщина, кроме Оли, мне понравиться не может. А ты даже непохожа на нее. Потом мне стало нравиться в тебе как раз то, чем ты несхожа с Олей. Твоя игра на рояле, например, сперва мне казалась суховатой. Ты играла вещи, какие я знал по ее игре. У нее звук мягче твоего, и я поневоле сравнивал. Потом обратил внимание, что у тебя все получается как-то строже, осмысленней. Твоя игра мне стала нравиться…

— Можно задать тебе один вопрос? Ты ничего не говорил обо мне Оле, когда вернулся из Марфина?

— Я сказал ей.

— Что же ты мог ей сказать?

— Что думаю не о ней… а о тебе.

Лена встала. Их чашки стояли недопитыми. Она взяла с этажерки нераспечатанную пачку папирос.

Костя удивился:

— Разве ты куришь?

Она пожала плечами:

— Держу на случай. Не хочешь?

Елена раскрыла пачку, зажгла спичку и закурила, щурясь от дыма, не затягиваясь. Потом сбросила тапочки и взобралась на диван, прикрыв ноги юбкой. Некоторое время она молча курила, Костя так же молча стоял перед ней. Наконец она вымолвила:

— Мы должны с тобой поговорить. Но я бы хотела отложить наш разговор. Дай мне подумать.

— Подумать?.. Разве ты не думала?

— Над тем, что ты мне сейчас сказал.

— Да что же такое я сказал?

— Ты очень много сказал. Оказывается, Оле ты давно признался, что я тебе нравлюсь. А я ничего не знала.

— Ну и что здесь такого? Пойми, у нас с ней такие отношения…

— Я понимаю, что у вас такие отношения, но я понимаю также, что я тут ни при чем.

— Как ни при чем? Из-за тебя эти отношения изменились.

— Я этого не хотела.

— Знаю.

— И вовсе не хочу, чтобы меня с кем-то сравнивали.

Костя нервно усмехнулся, хотя ему было не до смеха.

— Ты обижаешься, Лена! Право же, не на что.

— Я не обижаюсь, но не могу понять, как можно выдавать с головой человека, который тебе понравился? Ведь ты же выдал меня ей!

— Выдал?..

— Притом не сказав ни слова мне самой.

— Я сам не понимал себя, пока ты была в Марфине!

— Мог бы найти меня в Москве.

— Ну, Лена, ну позабыл твой телефон, не знаю, как это получилось.

— Очень просто получилось: нисколько меня не любишь, не хотел меня видеть, вот и получилось… Но хватит о телефоне. Скажи, как ты съездил в Еланск?

Она спрашивала, как имеющая право знать. Костя стал объяснять, как тягостны для него были дни, проведенные в семье.

— Вот видишь! — участливо сказала Елена. — Для тебя тяжел разрыв. Зачем он тебе?

— Зачем! — с горечью воскликнул он. — Конечно, низачем, раз ты меня не любишь!

— А если б любила?

— Зачем говорить о том, чего нет?

— Ну прошу тебя, скажи, что бы ты стал делать, если б я любила тебя?

— Ушел бы к тебе от Оли.

— А потом? Ведь у вас дети. По-моему, ты рано или поздно вернулся бы к Оле.

— Как это ты за меня решаешь? — возмутился он. — Ты не веришь, что я тебя люблю? Ничем уверить не могу… Не веришь словам — испытай на деле. Что ты смеешься?.. Очевидно, бывают такие положения не только на войне, когда остается действовать по наполеоновскому правилу: ввязаться в бой, а там видно будет…

Она громко рассмеялась:

— Способ рискованный!

— Ну, если ты хохочешь, — тогда прощай!

Он круто повернулся.

— Стой! Куда ты?..

Лена соскочила с дивана.

— Я просила тебя отложить разговор, — напомнила она. — Не сердись! Мы говорили предположительно, считай, что смеялась я тоже предположительно… Конечно, ты можешь уйти. Но если ты не хочешь подождать, не означает ли это, что ты ко мне относишься недостаточно серьезно?

— Я не знаю, серьезно или не серьезно, и как это измерить? Что тебе от меня нужно? Клятвы, что ли, на евангелии?

С минуту они смотрели друг на друга, Костя гневно, она выжидающе. Она первая отвела глаза и, чиркнув спичкой, зажгла потухшую папироску.

— Вот что, — сказала она. — Давай с тобой будем считать, что никаких объяснений между нами не было. Забудем о них на время. Дай мне… подумать. И подумай хорошенько сам. Сможешь ли ты выдержать характер, чтобы нам видеться, но — лишь как прежде? Я выдержу.

Помолчав, Костя ответил:

— Хорошо. Буду ждать, пока ты сама об этом заговорить. Буду ждать.

…Он шел от Уманской со стесненным сердцем и думал, какой у них сухой и рассудочный получился разговор. Она обиделась, что он признался раньше Оле. А разве он мог иначе поступить? Могла бы понять по-человечески.

Если обиделась, значит, он все-таки ей не безразличен? «Коли я ей не нужен, зачем удержала, когда хотел уйти? И зачем теперь просит ждать? А если все это одно кокетство, то к чему строгий допрос о нашем будущем?..»

Вдруг он, точно наткнувшись на столб, остановился посреди тротуара. А что, если бы он, вместо словесных объяснений, обнял бы ее и поцеловал? Кто знает, может быть, она ждала этого?

Но, должно быть, поступи он так, он не был бы Костей Пересветовым. «Толька Хлынов сказал бы, что у меня «рыбья кровь», — горько усмехнувшись, подумал он. — Черта с два, рыбья!..»

Зиновьев принял Окаёмова и Пересветова в небольшой комнате, обставленной демократически: кроме стола и трех стульев, да еще вертящейся тумбочки с книгами и папками, в ней ничего не было. Он сидел за столом к окну спиной.

Пересветова Зиновьев встретил тепло, пожал руку и назвал по имени-отчеству. Пригласив гостей сесть, заговорил о недавнем собрании ячейки.

— Вы настоящий оратор! Но Василий Васильевич, — он кивнул на Окаёмова, — рассказывал мне, что с не меньшим успехом вы разделываете и Бухарина?..

Он засмеялся, взглядом поощрив к этому же Окаёмова. Пересветову стало неловко от мысли, что из него делают «политическую фигуру», он промолчал.

Зиновьев продолжал:

— Бухарин смел в теории и робок на практике. Помните его смехотворную «буферную» платформу двадцать первого года?.. Вы какую занимали тогда позицию в вопросе о профсоюзах?

— Ленинскую.

— Вот видите! У вас старая противотроцкистская закалка. А Бухарин остается верным себе — и сейчас буферит, адвокатствует за Троцкого перед ЦК… Между прочим, я слышал, что вы перестали работать в редакции «Правды»?

— Да, но…

Пересветов сообщил про совет Сталина «срабатываться». Зиновьев выслушал очень внимательно и сказал:

— Знаете что, Константин Андреевич? Позвольте поставить вопрос на деловую почву. Если вы почему-нибудь туда к ним не вернетесь, переходите-ка вы в «Ленинградскую правду»! Вот газета, которая твердо стоит на страже ленинизма. В конце концов, зачем вам продолжать поддерживать Бухарина, с которым вы политически разошлись?