— Пусть что-нибудь будет и не так, — согласился Костя, — лишь бы в главном ответили правильно.

На это Мария Ильинична не возразила.

Рассказывая о курсах МК в Звенигороде, Пересветов между прочим заметил, что одним из главных пособий в партийной пропаганде сейчас становятся недавние лекции Сталина студентам-свердловцам об основах ленинизма.

— Из всех попыток после кончины Владимира Ильича сжато изложить основы его учения эти лекции — самая удачная, — добавил он. — Изложение в них ведется в свете современной борьбы партии за чистоту ленинизма, против оппозиционных извращений.

— Да, я это знаю.

Мария Ильинична отвернулась и продолжала смотреть на мелькавшие по сторонам шоссе березки.

В один из теплых прозрачных вечеров ранней осени двадцать четвертого года старомодная линейка на добрую дюжину путников, с высоким длинным сиденьем на обе стороны, загруженная всего лишь двумя пассажирами и запряженная парой крупных гнедых коней, подкатила к большому селу, над которым белела колокольня. В сумерках можно было разглядеть, что многие избы в селе построены на украинский манер — белеными мазанками.

Правил лошадьми с высоких козел сгорбленный старикан в облезлом зипунчике. Кружок седеньких подстриженных волос, торчавших из-под картуза веером, выдавал в нем бывшего господского кучера, а гладкие спины коней лоснились не хуже, чем в довоенные времена.

Лошади без понукания прибавили рыси и перед околицей на оживленном ходу привычно свернули вправо, оставляя в стороне убегавшее стадо соломенных крыш. Линейка вкатилась в настежь распахнутые ворота с решетчатым коньком, на котором мелькнуло название дома отдыха: «Марфино». С тихим потрескиванием рессор экипаж, покачиваясь, помчался под еле ощутимый уклон по ровному мягкому грунту темной аллеи. Вверху почти смыкалась густая листва высоких тополей, оставляя узкую полоску неба с первыми загоравшимися звездами. В конце длинной прямой аллеи не по-деревенски ярко светились огни электрических лампочек.

После двух часов езды со станции в обществе скучноватого случайного попутчика Константин Пересветов ощутил неожиданный прилив приятного возбуждения и безо всякого повода, зная, что никто на него не смотрит, рассмеялся. Об этих новшествах — домах отдыха — он знал лишь с чужих слов и не представлял себе, что его ожидает. Два-три года тому назад в городах молоко выдавалось одним детям, а тут, говорят, кормят так, что человека может разнести до неузнаваемости. Если б не путевка, выписанная без его ведома Марией Ильиничной, поехал бы лучше на охоту. В сентябре начинают идти на пищик рябчики, да и глухарей он столько лет бесплодно мечтает покараулить на осинах… Или в Варежку бы съездил, своих повидать.

В общем, неудачно вышло. Со школьных лет он ни разу не бездельничал месяц подряд, а теперь укатил сюда, бегло повидавшись с Ольгой, только что вернувшейся в Москву из Еланска, куда она ездила к детям. «Целый месяц идиотского времяпрепровождения!» — нетерпеливо вздыхал Костя в вагоне.

Правда, за последние недели он сильно устал. Газета редко отпускала раньше часа ночи, а по утрам регулярно работал дома или в библиотеке. И все же его всю дорогу грызла досада, что поддался на уговоры Ольги «хоть раз отдохнуть по-настоящему». Она вынула из его чемодана книги, еле удалось отвоевать недавно вышедший десятый том Ленина с «Материализмом и эмпириокритицизмом».

И вот сейчас, когда они вкатили в эту темную аллею, еще дышавшую теплом погожего дня, Константин ощутил вдруг любопытство и интерес к окружающему.

Перед двухэтажным зданием бывшего княжеского дома встречали новичков отдыхающие. Едва лошади повернули в объезд клумбы, с пузатой вазой посредине, как на подножку вскочил на ходу и обнял Костю Сандрик Флёнушкин. О его пребывании в Марфине Пересветов знал. Хохоча, Сандрик, точно ребенка, на руках снял приятеля с экипажа и поставил на землю.

Подбежали гурьбой какие-то юнцы, с засученными по локоть рукавами рубашек, подошли девушки; посыпались вопросы. У крыльца, под самой лампочкой, стояла женщина с перекинутой на грудь косой. Ее лицо было затенено.

Тут же зазвонил колокол — отбой ко сну. Флёнушкин увел Костю в сваю палату, согласовав с заведующим: Пересветов селится у них. Третьим обитателем комнаты был слушатель военной академии Кирилл, статный, пушистыми бровями напомнивший Косте Сергея Обозерского. «Сергей походил на лося, — подумал он, — а этот на оленя. Покрасивее Сережки».

Пока новичку подавали ужин, Флёнушкин успел обрисовать ему обстановку. Здесь два враждующих лагеря. В центре одного он, Сандрик, объявивший себя «председателем лункома», а во главе другого Лена Уманская.

— Сестра Элькана? Разве она здесь?

— Ты видел ее у подъезда, не узнал разве? С косой.

Компания Уманской — скучная, они «что-то из себя строят», спорят о литературе. А Сандриков «лунком» шумит, безобразничает и всячески не дает житья своим антиподам.

В столовой Сандрик возьмет Костю пятым партнером за стол, где сидят еще две девушки: машинистка из аппарата ЦК и сотрудница ленинградского Пушкинского дома.

— «Мыфка»! «Пуфкин»! — изображал Сандрик, как одна из них «фепелявит».

Флёнушкин с Кириллом купаться ходят, — дни здесь все еще жаркие, чувствуется разность широт с Москвой. А по утрам делают пробежку километра полтора вокруг пруда.

Пересветов поделился московскими новостями: Троцкий совсем недавно выпустил новую книгу, о 1917 годе. Перепечатал в ней свои старые статьи и пытается изобразить дело так, будто не он пришел к Ленину, а Ленин к нему. Костя думает, что оставить эту книгу без ответа партийная печать не сможет. Нападает на Каменева и Зиновьева за их октябрьское дезертирство. В составлении примечаний к книге участвовал Геллер и еще кое-кто из институтцев.

— Что же это? — обескураженно спрашивал Сандрик. — Года не прошло — и новая дискуссия?..

Ранним утром Костя вышел на балкон. В первых лучах солнца широкий пруд, окруженный старым тенистым парком, клубился туманом. В центре пруда, на острове, картинно высилась каменная глыба, на ней бронзовый орел, распахнувший крылья. В стороне виднелась мельничная плотина.

Молодые люди спустились в парк и гуськом побежали, в трусиках, по аллее вдоль берега.

Перед завтраком Костя побрился у открытого окна, Кирилл опрыскал его одеколоном. Костей владело непривычное чувство легкости от сознания, что сегодня работать не нужно. «Чудно́!» — думал он и невольно улыбался.

Летней столовой служила галерейка первого этажа, с панорамным видом на пруд. За длинным общим столом теснились и весело шумели отдыхающие. Пробираясь к отдельному столику по-за спинками стульев, Костя почувствовал, что его провожает взглядом Уманская, но обернуться в ее сторону почему-то не захотел.

«Мыфка» оказалась крохотной девчушкой, похожей на одуванчик. Клубок пепельно-желтых волос, подобных взбитой пене, колыхался над тоненькой, как полевая былинка, шеей, своей воздушностью подчеркивая худобу необычайно живого курносого личика, с широко раскрытыми светло-голубыми глазами. Звали ее Женей.

— Угадай, какая сегодня новость! — встретила она Сандрика возгласом, махая только что полученным вчерашним номером «Правды». — Нас признала Франция!

Познакомившись с новичком, она продолжала чирикать воробушком, повертываясь то к Флёнушкину, то к своей подруге, которую называла «Надин». Полноватая и белолицая, с гладко зачесанными рыжими волосами, Надя, пожимая Костину руку, нахмурилась и покраснела, будто конфузясь. И после этого каждый раз, кто бы к ней ни обратился, она вспыхивала и хмурилась, точно тушила себя.