В эти дни Оле позвонила Фира Скугарева: она привезла Володю из Кисловодска и просит Костю к ним зайти.

Скугаревы жили по-прежнему в гостиничном номере, но в «Деловом дворе», а не в «Метрополе». Навстречу Косте Володя поднялся с дивана, на котором лежал в верхней одежде под одеялом. Он не был ни бледнее, ни худее прежнего, однако его глаза испугали Костю. У них не было раньше такого напряженного взгляда. И пальцы Володины раньше так не дрожали…

Скугарев интересовался, что говорят о «письмах» Троцкого и других, однако выражение лица у него было такое, будто он прислушивался к чему-то отдаленному. «Он очень, очень болен!» — с тревогой решил Костя.

Расспросы о его здоровье. Володя отклонял. Фира стала просить Костю уговорить Владимира согласиться на продление отпуска. Он хочет завтра возвратиться на работу, а врачи советуют пробыть хотя бы месяц на воздухе под Москвой, в привычном климате. Организм еще недостаточно окреп!

«Сколько же времени он болеет?» — соображал Костя. Десятый месяц. Он убеждал Скугарева подчиниться врачам. Тот не очень спорил, но губы его кривила нетерпеливая усмешка. Он уже сообщил по телефону, что завтра утром будет на заседании коллегии. Его тяготит безделье, — как они не поймут? Особенно «в такое время»…

— Отлично понимаю тебя, но, Володя, ведь время всегда бывает «такое»!.. — восклицал Костя. — Для самой работы тебе нужно прежде всего восстановить здоровье.

Ну хорошо, согласился Владимир, завтра он посидит на коллегии, послушает и дел пока принимать не будет. Это он пообещал, — но не больше.

На другой день Фира позвонила Пересветовым: Владимиру в учреждении сделалось плохо, его привезли на машине домой.

Теперь наконец он сдался врачам и согласился на подмосковный дом отдыха.

Дня через два Ольга, Саша и Кертуев снова тряслись в трамвае, возвращаясь с краснопресненского актива. Его заседания длились несколько вечеров. Сегодня голосовались резолюции. На огромном собрании оппозиция получила всего лишь пять голосов, весь остальной партийный актив высказался за одобрение линии ЦК.

— Слышал, что рассказал сегодня Бухарин? — говорил Саше Мамед. — «Левые» эсеры предлагали «левым» коммунистам в восемнадцатом году арестовать Совнарком во главе с Лениным. А ты, балдак, толковал — зачем пугать фракциями!

Заявление Бухарина в речи на краснопресненском активе, предостерегавшее оппозицию от обострения борьбы, стало сенсацией дня. Почти шесть лет партия не знала этих подробностей фракционной борьбы «левых» коммунистов в период Брестского мира.

— Но они же тогда отвергли, — возражал Михайлов.

— Еще бы!..

— Да я не за фракции, ты пойми! В восемнадцатом немцы наседали, а сейчас нам чего особенно бояться? Откуда взяться такому обострению борьбы?

— А про нэп ты забыл?

— А ультиматум Керзона? — поддержала Мамеда Ольга. — А германские события? Слишком рано, Сашенька, спать укладываешься!..

11 декабря в Колонном зале Дома союзов вопросы дискуссии обсуждал актив московской партийной организации.

С головой, распухшей от нескольких часов непрерывного внимания, с каким он следил за речами, от тесноты, от шума, Костя Пересветов выходил из зала в перерыве, и волна публики в обширном вестибюле прибила его к толпе, из центра которой доносились звуки жаркого спора. Поднявшись на цыпочки, Костя разглядел знакомый хохолок Калинина.

— Где у нас база для оппортунистического перерождения в духе Второго Интернационала? — спрашивал кого-то Калинин. — Где у нас империализм? Где подкуп рабочей аристократии за счет колониальных барышей?.. Вы говорите — бюрократизм, давление нэпманов, кулачества, — пусть так, согласен, существует теоретическая возможность, что Калинин переродится в Мильерана. Однако почему, позвольте вас спросить, вы усмотрели главную опасность в перерождении именно старых большевистских кадров? Чем мы провинились? Не тем ли, что под руководством Ленина возглавили Октябрьскую революцию и защиту страны от интервентов? Чем та самая молодежь, которую вы зовете «барометром» (и о которой я вовсе не думаю плохо), — чем она надежней нас застрахована от этого самого жупела — «перерождения»? Зачем вы ей льстите? Хотите в партии одно поколение с другим столкнуть? Этот номер у вас не пройдет!.. Вот если бы партия вас послушалась да, на манер меньшевиков, допустила бы в своей среде фракции и группировки, — вот тогда бы она действительно начала бы перерождаться из революционной в оппортунистическую!..

Калинин выступал и на собрании. Внесенная им резолюция была принята всеми голосами, кроме пяти, — точно так же как и резолюция на Красной Пресне.

На районных активах, однако, результаты не всюду были таковы. Оппозиционерам удалось провести свои резолюции в Сокольниках, в Хамовниках, еще кое-где. Правда, резолюции эти были, строго говоря, «полуоппозиционные», — начинались они с «одобрения» резолюции 5 декабря (ведь за нее в Политбюро голосовал и Троцкий). Лишь затем уже шли скользкие фразы в виде опознавательных флажков оппозиции: или требование «гарантий», что резолюция 5 декабря будет «искренне проводиться», или протесты против «выдвижения на первый план» вопроса об опасности фракций…

Говорили, что Троцкий в комиссии отстаивал «свободу группировок», а уж когда это требование провалилось, то голосовал за резолюцию в целом. В рабочих ячейках и слушать не хотели о свободе фракций и группировок. На Трехгорной мануфактуре, где Пересветов делал на ячейке доклад по путевке райкома, Василий Иванович (Дядя Неворуй) выразился в своей речи так:

— Что такое группировки в партии, товарищи? Это раскол, это развал партии и советской власти. Кто этого хочет, тот пускай и голосует за оппозицию, если только рабочая совесть ему дозволяет!

Оппозиция здесь голосами не поживилась.

Шандалов, Афонин, Скудрит, Уманский, Хлынов, Флёнушкин, Кертуев в эти дни тоже выступали в защиту линии ЦК на собраниях ячеек. Саша Михайлов говорил Ольге:

— Что же вы, обвиняете оппозицию во фракционности, а сами рассылаете по ячейкам докладчиков?

— Организация для того и выбирала райком, чтобы он линию партии защищал, — отвечала Ольга. — У нас докладчиков ячейки просят. А вот ты скажи, кто рассылает по ячейкам непрошеных содокладчиков от оппозиции? Значит, у нее другой, свой райком есть?

— А ты в этом сомневалась? — вмешивался в разговор Сандрик. — Не только райком, МК свой есть. Собственными ушами слышал, как Геллер звонил по телефону в гараж из нашего коридора и от имени секретаря ЦИК Сапронова вызывал автомобиль. Для кого? Конечно, для своих агитаторов.

— А как же им быть? — возражал Михайлов, хотя трудно было понять, серьезно или ради проформы. — Надо войти в их положение. Оппозиционеры тоже хотят свои взгляды защищать.

— Значит, узаконить два МК?..

— Какие взгляды? — возмущалась Ольга. — Резолюция единогласно принята в ЦК, ее надо защищать.

— Ты, Саша, — доказывал Михайлову Пересветов, — как тот петух, перед носом которого по полу провели меловую черту, и, кроме нее, он ничего не видит и голову не может поднять. Ты уставился в принцип демократизма, абсолютизируешь его и забываешь о централизме.

— Он понимает демократизм по старому анекдоту, — шутил Флёнушкин, — как одного студента в поезде разбудили ночью и говорят: «Вставай, свою станцию проедешь!» А он проснулся, огляделся вокруг и отвечает: «Принципиально не могу, большинство спит». И проехал свою станцию.

— Ругай назначенство, да знай меру, — продолжал Костя. — Не расширяй партийную демократию до свободы фракций, не то можешь такое увидать, что сам не обрадуешься. Это меньшевики при любых условиях честили большевиков за «назначенство», за «недемократические методы», за «дирижерскую палочку Ленина». А партия с этими методами в подполье революцию подготовила. Всякому овощу свое время: стал заново консолидироваться на заводах рабочий класс, мы расширяем в партии демократию, а случись, например, война, демократию придется, может быть, снова временно урезать…