Но Федор скомкал свою куртку и, примостив ее в головах, у распахнутой рамы, на самом краю подоконника, свернулся на нем калачиком. Уже сонным голосом он все еще толковал — про отказ патриарха Тихона от борьбы с советской властью, про памятник Тимирязеву, который скоро откроется в конце Тверского бульвара. Рассказывал, как давеча днем ходил навестить «комсомольскую коммуну».

— Мне их адрес один парень в Бухаре дал. Живут в районе Бронных улиц, исконном студенческом… На общие средства. Вроде вашего, Костя, дореволюционного «Фаланстера» в Еланске. Ребята и девчата прекрасные, кто учится, кто работает. Одной девчонке жилотдел ордер выдал на большую комнату, она его вернула, говорит, комната мне велика. На стене у них плакат из Маяковского: «Скорее головы канарейкам сверните — чтоб коммунизм канарейками не был побит!» Поют: «Станцуем Карманьолу, пусть гремит гром борьбы!» Одно мне у них не понравилось: вместо «есть» говорят «шамать», точно беспризорники какие… И девчонки наголо острижены. А знаете, в Москве зарегистрировано пять тысяч беспризорных детей? Мне мой товарищ рассказал, он по заданию Дзержинского их отыскивает и в детколонии отправляет. Ночуют на чердаках, в подъездах, асфальтовых ямах…

Утром, проснувшись и не видя Федора, Ольга в испуге бросилась к окну. Однако на столе лежала записка: «Приду к двум дня». Оля облегченно вздохнула.

— Слава богу, придет! Если на луну не умчится.

У Пересветовых сегодня пили чай Афонин и Уманский. Элькан рассказывал:

— Вчера в первый раз увидел живого енчмениста. Спорить с ним — что в стену горох кидать. Студентик из энкапээсовского института. Молоденький такой, вихрастый, а самомнения — на десять Вейнтраубов… На Енчмена молится.

— В чем состоит теория этого Енчмена? — спросил Костя. — Рассказывают что-то несуразное.

— Хочешь, дам почитать его «Восемнадцать тезисов»? — предложил Иван Яковлевич.

— Некогда мне читать.

— Человек вообразил, — отвечал Элькан, — будто все науки можно свести к пятнадцати «биологическим анализаторам», и эту свою «теорию новой биологии» выдает за самое грандиозное событие последних тысячелетий, самого себя выдвигает в «руководители Ревнаучсовета Республики», а в дальнейшем и всего мира.

— Он не маньяк? — предположила Оля.

— Не думаю. Говорят, член партии. В общем, очередная попытка с негодными средствами подменить философию одной из конкретных наук в данном случае расширительно истолкованной биологией.

— Это как некоторые пытались подменить ее теоретической физикой, — заметил Костя, — а фрейдизм и философию и борьбу классов хочет объяснить развитием полового инстинкта. Ученые мужи, а какое невежество.

— Принципиальное притом, — согласился Афонин. — Марксизма ни за что знать не хотят. Отбояриваются от единственной передовой философии нашего века, которая способна им помочь в их же науках.

— Фрейдизм пытается опереться на данные психологии, — сказал Элькан. — Ну что же, изучай, пожалуйста, значение сексуального момента в развитии ребенка, взрослого, прав ты или нет, пусть судят специалисты-психологи. Так нет же, этого им мало, суют еще свой нос туда, где ни бельмеса не понимают. Ей-богу, кажется, появись завтра новые научные открытия в области разведения огородного хрена, и сейчас же выскочат из-под земли энтузиасты и философию предложат заменить «хренологией».

— Еще Сеченов говорил, — заметил Иван Яковлевич, — что всякий дилетант мастер обобщать необобщаемое. Енчмен — один из таких дилетантов. Особенно в философии.

— Что же он разумеет под «биологическими анализаторами»?

— Философские познавательные категории, только в переводе якобы на язык рефлексов.

— На мой взгляд, — сказал Уманский, — его самое сногсшибательное открытие — это «богорадость», или «богореакция». Она якобы зародилась в художественной форме в понятии библейского бога Иеговы, затем перекочевала в христианство, а позднее в марксизм. Исход евреев из Египта выдается за социальную революцию, пророки Моисей и Авраам — за предшественников Карла Маркса и его завершителя Эммануила Енчмена.

Оля с Костей весело смеялись.

— И это опубликовано?

— Бумага все терпит.

— И находятся последователи?

— Говорю вам, с одним беседовал. Честное слово, оторопь берет! Обыкновенная человеческая логика с ним дает осечку. Только моя покойная бабушка держалась с таким фанатизмом, когда мы с Леной доказывали ей, что бога нет. Между прочим, наличие психики у других людей, кроме него самого, Енчмен берет под сомнение. Ему положительно известен лишь тот факт, что одушевлен он сам.

— Затхлая философская поповщина двухсотлетней давности! — восклицал Пересветов. — Субъективный идеализм епископа Беркли.

— Уж я этому птенцу жевал, жевал: как же, говорю, понять, кто из вас двоих неодушевленный предмет — вы или ваш пророк Эммануил? А ваши папенька с маменькой психикой располагали? Или вы не уверены в этом? Может быть, вы явились на свет от неодушевленных предметов?

— Шутки шутками, Элькан, но это страшно, что ты рассказываешь! — сказал Костя. — Столько новой, рабочей молодежи повалило в наши вузы, мы не успеваем ее идеологически охватить, вот любознательные юнцы и набрасываются на всякую ахинею. Ловят их на любой реакционный крючок… Нам надо как можно скорей кончать институт!

— Этот юнец как раз не из рабочих, но принципиально ты прав, конечно.

День выдался ослепительный, не по-осеннему жаркий. Костя решил усесться писать перед раскрытым окном и начал помогать Оле поскорее убрать со стола посуду.

Дверь в их комнату вдруг без стука отворилась, и в нее просунулась мальчишечья голова в картузе. До странности знакомые Косте глаза смотрели на него выжидательно.

— Тебе чего?

Мальчик обернулся в коридор и громким шепотом сообщил кому-то за своей спиной:

— Тутотка!..

Войдя, он оказался довольно рослым парнем.

— Вы откуда? — переспросил Костя и вдруг узнал паренька. — Тимоша?!

— Мы из Варежки! — широко осклабясь, отвечал Тимоша Нагорнов. — И из Каменки тоже!..

За его спиной показались в двери лица еще двоих юношей и повязанной красной косынкой девушки. Вежливо приподнимая картузик, первым за Тимошей вошел светловолосый паренек в синей рубахе, подпоясанной матерчатым поясом с кистями. Второй, посмуглее, мрачноватый, высокий, в черном френче, застегнутом наглухо, бегло прикоснулся кончиками пальцев к козырьку кепи. Глаза его скользнули по книжной полке, загородившей длинную стену до потолка потрепанными корешками книг, после чего он взглянул на хозяина, кажется, с уважением.

На девушке мужской пиджак накинут был поверх деревенского покроя кофточки, в крапинку, а ноги обуты в грубошерстные коричневые чулки и полусапожки с резинками. Она стояла позади всех, стреляя исподлобья черными живыми глазами.

— Это Илья, — показал Тимофей на высокого, — Григорьев, наш волостной комсомольский секретарь. Он в Москву каменских комсомольцев привез, ну и мы с ними… А это Груня. Помните ее?

— Нет, не помню. — Костя засмеялся. — Чего ты меня на «вы» зовешь?.. Ей тогда, наверно, лет семь всего и было, не больше.

— Как же не помнишь? — удивился Тимоша. — Шабров наших, Прониных! А вот это Алеша Бабушкин, тоже вареженский.

— Меня вы не знаете, — без стеснения, открыто улыбаясь, заговорил светловолосый. — Я в Головинщине в пятиклассной школе учился, а теперь живу в Варежке у своих.

Груня стеснительным движением сняла с себя Алешин пиджак и набросила ему на плечи.

— Ну, здравствуйте, ребятки! Молодец, Тимоша, что ко мне всех привел. На выставку, что ли, приехали?

— Ага! На выставку… Комсомол прислал, — оживленно отвечали они.

— Садитесь чай пить, еще не остыл, — пригласила Оля. — Груня, ты вот сюда, со мной рядом!

— Я ня хо́чу, — отвечала та с ужасающим выговором, и Костя с Олей невольно переглянулись: как-то обидно стало за девушку с таким пытливым взглядом красивых черных глаз.