— Кто у вас корреспонденцию против Фомича писал? — спросил Костя.

— Вот он, Алешка, — показал Нагорнов на Бабушкина. — Мы ему велели чужой фамилией подписаться, — добавил Илья Григорьев. — А то бы ему несдобровать.

— Разрешили Фомичу солодовую артель?

— Отказал им Калинин! Отказал!.. — наперебой отвечали комсомольцы.

— Они вот Алеше, — кивнул Илья опять на Бабушкина, — взятку предлагали за фальшивую справку. Он секретарь сельсовета в Варежке.

Алеша молча улыбался.

— А на бывшей Воейковской даче возле Каменки теперь бедняцкая коммуна, — сказал Тимоша.

— И хорошо работает?

— Неплохо, — ответил Григорьев. — Породистых коней разводят, в Пензу жеребца водили для выставки. Да ведь они коммуной зовутся только, общее питание отменили, работают сообща, а пайки распределяют по семьям.

— Тимоша, — спросил Костя, — а куда Тиха́на подевался? Он мне больше двух лет не пишет.

— Тиха́нку я вчерась повидал, — отвечал паренек. — Ездил к нему на станцию Горки на пригородном поезде из Москвы. Его уж третий год как с военных кремлевских курсов в личную охрану Владимира Ильича Ленина перевели.

— В личную охрану Ленина?! — в изумлении воскликнул Костя. — Ты слышишь, Оля?.. Так что же это он от меня секреты строит? Наверно, и в Москву ездит часто! Давно бы уж мы с ним повидались…

В это время с улицы в раскрытое окно долетел сильный шум, похожий на треск мотоциклета. Алеша перегнулся через подоконник и заглянул вниз.

— Глядите-ка! Чего это везут?

По мостовой улицы медленно ползла неуклюжая машина, сверху напоминавшая большой утюг. За рулем-баранкой сидел шофер, из-под заднего колеса попыхивал дымок. Порядочная толпа народу, главным образом мальчишек, шла за машиной и рядом с ней по тротуару.

— Оля, смотри! — сказал Костя. — Еще один трактор идет на выставку.

Комсомольцы заторопились вниз. Утром они позавтракали в общежитии для приезжающих на выставку, оборудованном рабочими одной из московских фабрик, и сейчас от Олиного чая отказались. Им не терпелось «поглядеть Москву», хотя они и вчера весь день по ней «бегали».

Тимошу Пересветовы уговорили посидеть с ними часок, и он остался. Условились днем сойтись всем у ворот выставки.

Спустя полчаса за Костиным столом сидели Сандрик Флёнушкин и Толя Хлынов. Перед ними стояло несколько бутылок пива, раскупоренных в честь «настоящего деревенского комсомольца».

— Смотри, какие у него бицепсы! — говорил Толя, ощупывая Тимошино предплечье. — Сколько тебе годков?

— Пятнадцать, шестнадцатый пошел.

— Ого! Что же из тебя выйдет, когда двадцатый пойдет? Микула Селянинович?

— Тимошка я, не Микола.

— Как тебе понравилась наша «большая деревня»?

Тимофей вопросительно взглянул на Костю.

— Хватит к нему приставать! — сказал тот. — Черт вас принес с пивом.

— А кулаки в вашей Рукавице есть? — продолжал Толя. — То бишь в Варежке?

— Про Фомича им расскажи, — подсказал Костя.

— Фомич теперь в потребиловке служит.

— Ворует небось?

— Еще как! Мы, комсомольцы, хотели его из села вытурить, да не дается. Живуч, сволота!

— Сволота? — восхищенно смеялись Толя с Сандриком. — А землю твой Фомич пашет?

— У него две снохи. Они работают, а он торгует.

— Стало быть, он снохач?

— Толя!.. — укоризненно остановила Ольга.

— В Москве ты в первый раз? — допытывался Сандрик. — Что тебя здесь больше всего удивило? Дома большие? Автомобили? Трамваи?

— Дома, — согласился Тимоша и, оживившись, добавил: — Вокзал мы с Алешей смерили: сто восемьдесят шагов!.. И трамваи тоже. А боле всего две девки…

Парень застеснялся.

— Какие девки?

— Да… почитай что совсем в чем мать родила. В трамвай влезли.

Тут смеху не было конца. Ходили по Москве слухи про секту «Долой стыд», будто несколько молодых хулиганов и хулиганок показываются на улицах без одежды, невзирая на штрафы, какими их преследует милиция.

— Как это тебе повезло? Мы москвичи — и ни разу их не видали! А ты в первый раз в Москве…

— Значит, их все еще из Москвы не выслали?..

— Влезаю вчерась в трамвай, — рассказывал Тимоша, — а следом за мной две лезут. Штанишки на них коротенькие, да тут… на груди чего-то маленько нацеплено, а боле ничего и нет.

— Красивые? Молодые? — допытывался Анатолий.

— Известно… девки, — отвечал, опустив глаза, Тимоша. — Тут крик поднялся. Кондукторша дальше ехать не хотит, а они слезать не хочут. Народ весь давай из трамвая выскакивать.

— И ты тоже выскочил?

— Нет. Я уже билет взял.

Такое объяснение встречено было новым хохотом.

— Вот она, матушка деревня, куда еще не проникал даже и капиталистический способ производства! — кричал Сандрик. — Фетишизация денег представителем натурального уклада!.. Ну? И что дальше было?

— Кондукторша в свисток засвистела, пришел милиционер и их высадил. А чего это они голые ходят? Надеть, что ли, им нечего?

— Надеть есть чего, они из богатеньких, конечно, — отвечал Сандрик. — Это они моду новую завести хотят. Чудят.

— Мода, — счел нужным пояснить Костя, видя, что Тимоша недоумевает, — это когда у человека тут ничего нет, — он постучал себе по лбу пальцем, — а козырнуть ему чем-нибудь хочется, чтобы внимание на себя обратить. Вот он возьмет и нарядится поуродливей. Терпеть не могу людей, которые любят внешностью выделяться.

— А ты сам не выделяешься своей косовороткой и сапожищами? — уколол Сандрик.

— Я ношу то, к чему привык, — возразил Костя, задетый. — И какое же это выделение? Пол-России так ходит.

Он показал на Тимошу. Тот сказал:

— Это меня брательник вчера в новые сапоги обул. У нас в Варежке за сапоги нынче восемьдесят пудов ржи просят.

— Ого! Вот это так «ножницы»! А раньше за сапоги сколько брали? — спросил Хлынов.

— Пудов двенадцать. Али двадцать… Какие сапоги.

— Скажи — ходило в сапогах пол-России, а не ходит, — поправил Костю Сандрик. — Сейчас кожи не хватает, старые донашивают да армейские.

— Для меня дело в привычке, в удобстве, — повторил Пересветов. — А модник для меня все равно что кретин.

— Но-но-но! — запротестовал Анатолий. — Одеваются модно с расчетом понравиться. И раздеваются тоже для этого… Как вы думаете, Олечка?

— Я думаю, что бутылки пива на вас уже начали действовать.

— Умей понравиться сам, а не своим костюмом, — не сдавался Константин.

Тимоша, кажется, боялся, что разговор возвратится к происшествию в трамвае, и сказал:

— А мы этой зимой спектакль в Варежке ставили. В трех действиях.

— Ну-ка, расскажи!

— Алеша Бабушкин кулака играл, я его сына. Действие первое открывается. Он меня пропесочивает, зачем я с комсомольцами дружбу вожу. Борода у него из пакли, под рубахой из подушки пузо — во!

— Как у вашего Фомича?

— Фомич как раз на вид тощий, — заметил Костя. — Ну, дальше, дальше?

— Мой черед отвечать, а я слова забыл. Суфлер за печкой надсаживается, аж хрипит, Алешка тоже губами шлепает, все мне подсказывают, а я как воды в рот набрал. Тогда Алеша заново всю свою реплику заводит и уже безо всякого тексту загибает как ни можно круче: «Говори, дескать, сукин ты сын, хоть что-нибудь, что глазами хлопаешь? Чего молчишь, как пень? Или по морде захотел?» Народ за животы хватается. И гром бей, не вру! Алешка видит, делать нечего, я молчу, тогда он как развернется да мне по уху ка-ак свистнет!

— Вот так действие первое! — хохотали все, не исключая самого Тимоши.

Сандрик хлопнул парня по плечу и продекламировал:

— Ну а как остальные два действия?

— Занавес затянули, на том пьеса и кончилась. До другого разу отложили.