В два часа ровно пришел Федя. Отправились на выставку. С Алешей, Ильей Григорьевым и Груней было условлено встретиться у входа, и их нашли под статуей сеятеля с лукошком.
Павильоны воздушной архитектуры, островерхими коньками и резными карнизами напоминающие издали детские выпилки лобзиком, еще пахли свежим деревом. Откуда-то слышалась духовая музыка. Цветочные клумбы вдоль укатанных песчаных дорожек перемежались с оранжереями, парниками, киосками, участками злаковых посевов, насаждениями хвои.
В павильонах животноводства посмотрели кобылу Балерину, корову Амазонку, свинью Отраду. Возле украинского павильона, в киоске с надписью «Ось Тарас з Києва», отведали медовых пряников, которыми бойко торговала загорелая дивчина в плахте с разноцветными лентами. Прошлись по набережной, постояли в толпе у чадящих навесов, где черные, точно обугленные, кавказцы ловко поддевали на железные спицы куски свежего мяса и над раскаленными углями жарили шашлыки. Полюбовались туркестанским павильоном с голубым куполом и воротами, похожими на ворота самаркандских мечетей с картин Верещагина.
— Анекдот в последнем номере «Крокодила» читали? — спрашивал Флёнушкин, кивая на двугорбого верблюда. — Баба на выставке видит этого верблюда и говорит: «Вот ироды большевики, до чего лошадь довели!»
За плетнем возвышались темные купола киргизских войлочных юрт. Федя Лохматов подмигнул Алеше Бабушкину:
— Слазим?
Эти двое почему-то сразу почувствовали взаимную симпатию.
За ними и все другие, пригнувшись, полезли в низенькую узкую дверь. Ожидали увидеть внутри что-нибудь вроде темного грязного хлева, и все, кроме Феди, который побывал в Киргизии у богачей и у бедняков, поразились: юрта была хорошо освещена лампой, земляной пол застлан плотным ковром, на стенах висели тоже ковры или кошмы, с потолка спускались жгуты с бубенчиками. В углу, грубо контрастируя с азиатским убранством, стояла зингеровская швейная машина.
От юрт пошли к высокой и обширной двухэтажной северной избе, с ее многочисленными помещениями, крошечными теремными окошечками, крутыми лесенками.
— Ишь как строют! — загорелся Алеша любопытством и не преминул «слазить» и в эту избу.
Илья молча записывал что-то себе в книжечку. Тимоша успел шепнуть Косте, что Григорьев у них «уже член партии!». Груня ходила всюду следом за Алешей и Федей.
Наконец приблизились к «Пензенскому двору» и, переглянувшись, вздохнули. Дрянной плетешок, покосившиеся колья и взаправдашний навоз во дворе живо напомнили им родную Варежку. Все было точно как на самом деле. Но от этого им не захотелось стоять здесь и слушать насмешливые замечания.
— Видать, беднее нас нигде в Расее не живут, — вздохнул еще раз Тимоша Нагорнов, отходя прочь.
Но вот подошли к старой избе из другой губернии: та же гнилая солома на крыше, забитые ржавыми жестянками окна и ветхое крылечко со ступенями, обросшими зеленой травой…
Обновления ждала вся старая Расея.
Рядом тянулась показательная улица «Новой деревни», гладко утрамбованная, с домами, стены которых снаружи расписаны рисунками. Тимоша недоверчиво спросил у своих спутников-москвичей:
— Это где же есть такие деревни?
Все-таки они лишнюю минуту постояли у проектного «Дома смычки», в два этажа, с высоким коньком.
Не поверил было Тимоша и в просо, которое росло выше пояса:
— Что-то длинное больно!
Но просо было уже не проектное, — значит, можно было его вырастить таким и в Варежке.
В здании летнего театра застали кусочек лекции о свиноводстве. На афише, у крыльца, в виде лозунга было написано: «Свинья — советская копилка!» Крестьянская «долгоносая» свинья, сообщал лектор, у нас в три-четыре раза меньше мяса дает, чем йоркширская, в Англии.
Посреди зеленого луга молодой киргиз на их глазах вскочил на необъезженную лошадь. Как она ни поднималась на дыбы, как ни била задом, пытаясь сбросить седока, — он носился на ней по лугу, стегая кнутом по ногам, до тех пор, пока она не пошла шагом.
Потолкались еще и в толпе, рассматривавшей американский трактор «Фордзон», привезенный в Ростов на океанском пароходе, а из Ростова пришедший в Москву своим ходом. Собственных тракторов страна еще не производила.
— Не для нас эта штучка! — ядовито пробормотал какой-то пожилой господин интеллигентной наружности.
Комсомольцы удивленно оглянулись, и он поспешил отойти от них.
Прочли афишу, что на днях на территории выставки будет разыграна шахматная партия с живыми людьми и лошадьми в роли фигур. В заключение посмотрели в выставочном кинотеатре только что выпущенный первый советский приключенческий фильм «Красные дьяволята». Выходя из зала, продолжали хохотать. Сандрик говорил:
— Ну, Тимоша, чтобы ты к нам в следующий раз из Варежки без Фомича в мешке не являлся!..
4
На следующий день комсомольцы еще раз заходили к Пересветовым. Проводив их, Костя позвал к себе Флёнушкина, Шандалова, Кертуева, Уманского и других, чтобы прочитать всем им вслух привезенные летом из Еланска письма Тимошиного старшего брата, Тиханы Нагорнова.
— Из этих писем, — сказал он, желая подогреть любопытство слушателей, — мы в Еланске в начале двадцать первого года, задолго до Десятого съезда партии, узнали, как зарождалась мысль о переходе к новой экономической политике.
Тихана Нагорнов воевал на Восточном фронте; оттуда командование в двадцатом году направило его в московскую военную школу имени ВЦИК, в Кремле.
Учился Тихана жадно, и не только военному делу: читал Ленина, Пушкина, Толстого. Часы отдыха и ночных дневальств проводил над книгой, наверстывал упущенное за годы своего крестьянского детства.
По окончании им краткосрочных курсов Нагорнова оставили при школе в должности командира взвода. В это время Пересветов и получил от него письмо, нацарапанное в крайней спешке. Чтобы его разобрать, Костя взял перо и, по редакторской привычке, начал проставлять точки, запятые, красные строки…
Так было в 1921 году. А сейчас Костины друзья с интересом слушали его чтение, изредка перемежаемое необходимыми пояснениями.
«Здорово, друг Константин Андреич! — писал Тихана. — Такое дело, что невмоготу. Рассказать надо, а некому, одному тебе можно. Посуди сам, что вышло, наяву не ждал, и во сне сроду не снилось. Конечно, одного человека я тебе называть не буду, одно только скажу про него слово «И», да и то не имя и не фамилия.
Сколько в эту зиму в Москве снегу намело, — чистая прорва! Трамвай редко где протащится, автомобили застреют посреди улиц, тротуары занесены. Мало, что мы после занятий себе в Кремле дорожки расчищаем, а тут как-то, дён шесть назад, всеми курсами пошли с лопатами на площадь перед Московским Советом на субботник.
Приходим оттеда, только что я перед обедом у рукомойника с себя пот смыл, иду с полотенцем по коридору, а начштаба ловит меня за локоть и кричит:
— Вот он!
Подходит незнакомый товарищ в гражданском пальто, усатый, высоченный, руку мне подает:
— Здравствуй, Нагорнов. У тебя сибиряки во взводе есть?
— Зачем вам, — спрашиваю, — сибиряки?
Как на грех, у меня ни одного сибиряка во взводе.
— Охотники нужны.
Я было сперва не понял: на какое дело охотники?
— Да нет, — говорит, — по дичи охотники, по лисе, по белке, по медведю.
— Уток, — отвечаю, — смолоду лупил, было дело, а медведей не доводилось. Один раз видел медведя и застрелил бы его, да Чапай, Василий Иваныч, не дал.
— Как? — смеется он. — Чапай не дал тебе медведя застрелить?
Не помню, сказывал я тебе, Андреич, то ли нет, — прискакал раз к нам в артиллерийский дивизион летом девятнадцатого года Чапаев с ординарцем. Аж верст за шестьдесят: он в степях воевал, а мы в лесу стояли, а недалеко от нас речка, на Урале дело было. Уговорился он с нашим начальством, о чем надо было, и захотел выкупаться.
Нет, Андреич, не могу тебе всего описать, перо брызжет, и некогда мне, утро всходит, вот-вот побудку делать. Приезжай в Москву, тогда все дотошно расскажу. Как ты есть мой лучшайший друг и охотник.
Будь здоров и кланяйся Ольге Федоровне и вези ее с собой в Москву.
Взводный Школы ВЦИК Тихон Нагорнов».
