— Один из делегатов заикнулся было, что Четырнадцатому съезду придется «исправлять маленькое соглашательство ЦК». Докладчик о работе ЦК, Каменев, с ним согласился. А секретарь МК этого делегата отчитал.

— То есть фактически Каменева отчитал?

— Ну да, не назвав имени.

— Неужели пахнет новой дискуссией?.. — поразился Флёнушкин. — Не может быть! По какому же вопросу? Не из-за Троцкого же! Может, еще какие-нибудь расхождения есть?

— Не знаю, — отвечал Костя. — Посмотрим.

Флёнушкин сказал также, что против «мягкого» решения ЦК о Троцком «воюют» и ленинградские губкомольцы. Ольга слышала уже в райкоме, а Костя от Афонина, что у Цекамола по этому вопросу произошел с ленинградскими комсомольцами конфликт.

Костя рассказал, как они с Яном ходили к Сталину, а с Окаёмовым — к Зиновьеву, и о предложении Зиновьева работать в «Ленинградской правде».

— Эх, ты! — упрекнул Сандрик. — Что же ты отказался? Вот бы работали вместе!

Ему переезд в Ленинград, как и предполагал Костя, устроил Окаёмов, при поддержке Зиновьева. Флёнушкин согласился по личным причинам, не задаваясь вопросами «большой политики».

— Ты меня обеспокоил, — говорил он теперь. — Не достаточно ли нам одного раскола — с Троцким? Неужели возможна трещина в ленинском ядре ЦК?.. Зиновьев с Каменевым ведь близко стояли к Ленину в период эмиграции. Конечно, и Сталин — фигура крупная, генеральный секретарь ЦК…

— Что вы какие-то чудаки со Скудритом! — с досадой перебил Костя. — Тот «верит» в Сталина, этот — чуть ли не «уверовал» в Зиновьева… Идей нужно держаться, не лиц! Идей Ленина! Своей головой в обстановке разбираться.

— Ишь он какой у тебя, Олечка! — заметил Сандрик, подмигивая и впадая в привычный шутливый тон. — Не хочет понять, что своя голова не у всякого есть. Но кроме шуток: принципы построения нашей партии требуют идейной монолитности. Выходит, что правота как будто на стороне Зиновьева с Каменевым? Не попался ли Сталин на удочку бухаринской «Лейбор парти»?

— Не думаю, чтоб попался. Мы с Яном от него совершенно другое слышали.

— Но Троцкого, по-моему, вполне можно сейчас вывести из Политбюро. Кроме его прямых сторонников — а много ли их? — вряд ли кто поднял бы голос в его защиту.

— Поднял бы или нет — не знаю, но вот что мне сестренка из пензенского села пишет. Там есть один подкулачник, Федюня, он твердит мужикам, что городские рабочие «лодыри, работают восемь часов, а мы шашнадцать» и что «Зиновьев лупит Троцкого за то, что Троцкий хочет отменить с мужиков налоги». Вот как преломляется наша внутрипартийная распря «во глубине России»! А в головах у партийцев мало путаницы? Разве все уже разобрались в сути разногласий, например, о «перманентной революции»? А мало таких, которые считают, что в ЦК идет просто «личная борьба за власть»?

— На московской губконференции говорилось, — добавила Оля, — что в Москве процентов пятнадцать членов партии неохотно поднимают руки за осуждение оппозиции. А то просто не являются на партсобрания, где ставится этот вопрос. Много новых членов партии, которые слабо разбираются в разногласиях. У нас на Пресне в прошлом году было десять тысяч членов партии, сейчас вдвое больше. Один ленинский призыв дал нам новых пять тысяч.

— Ну вот! Может ЦК со всем этим не считаться? Хорошо, пускай у вас в Ленинграде колеблющихся нет, там индустриальный пролетариат и прочее. Так зачем же этим пользоваться и настраивать ленинградских пролетариев против будто бы «соглашательского» ЦК? И для чего забегать вперед? Что за нетерпение такое? Неужели ЦК не осадит Троцкого, если тот действительно опять выступит против ленинизма? Вовсе не Бухарин определяет линию ЦК.

— Как все это сложно!.. — вздыхал Флёнушкин.

Казалось бы, Костино положение определилось, можно было усаживаться за книги и комплекты. Но как-то ничего не шло в голову. Костя все беспокойно осматривался, словно бродил по краю обрыва или потерял уверенность в прочности стен. В политических делах он сохранял способность трезво ориентироваться, но в личных…

Лена продолжала уклоняться от решительного объяснения. Однажды у нее все-таки вырвалось с горечью:

— Ты только и думаешь о себе и об Оле!

Упрек казался ему несправедливым. В то же время он теперь раздумывал: «Ведь я сказал ей чудовищную вещь — о «наполеоновском правиле»! «Ввязаться в бой, а там видно будет…» Этак придешь к «теории стакана воды». Любой женщине, какая тебе понравилась, можно предложить: «Не получится ли у нас настоящей любви?» Фу, до какой мерзости я договорился!»

Заниматься в библиотеке Соцакадемии, зная, что здесь за стеной Уманская, он решительно больше не мог. Но и в библиотеке Ленина, сидя над газетами на хорах, где размещались столы научных работников, Костя подолгу смотрел в окно или вниз, в общий зал, и думал о своем.

С Олей они мало виделись. Оля уходила из дому рано, он поздно. Отправляя письма в Еланск, она спрашивала Костю, не хочет ли он что-нибудь написать детям, и он делал приписку. Свое белье он, как прежде, всегда находил в чемодане выстиранным, выглаженным и, если было нужно, починенным.

Иногда он ловил Олин пристальный взгляд. Костя считал своим долгом его спокойно выдерживать, без слов как бы подтверждая, что нужно крепиться. Как ни странно, эти мимолетные безмолвные беседы, скорее знаки, ободряли Ольгу! Она тайком облегченно вздыхала. «Если б он меня обманывал, он бы отвел глаза. Он не мог бы на меня смотреть так прямо».

Однажды Костя в библиотеке три раза подряд перечитал заголовок и первый абзац какой-то нужной ему статьи 1910 года и не мог уловить, о чем идет речь. Рассердившись, он крепко зажал запястьями рук уши, хотя обычная тишина кругом нарушалась лишь невнятным шорохом перелистываемых читателями страниц…

В четвертый раз, насильно, принялся он за чтение — и опять ничего не понял! Чувствуя, как ускользает от него нить мысли, Костя едва не вскрикнул, точно от физической боли. Он поднялся и почти выбежал с хор на лестницу, оттуда в курилку, где никого не было. «Я очутюсь на Канатчиковой даче! — бормотал он в каком-то нервном ознобе. — Я не могу работать, я выбываю из строя… Что мне с собой делать?»

В курилку, переговариваясь, вошли двое читателей. Костя сел на стул в углу и нагнулся, облокотившись на колени и закрыв ладонями лицо.

Эти двое покурили, ушли, их сменили другие. Костя все сидел согнувшись. Понемногу он успокоился, но в голове появилось ощущение тяжести. Почему-то завязло в памяти произнесенное им шепотом нелепое слово «очутюсь», и Костя машинально рассуждал: «Как надо было выразиться: «окажусь» на даче?.. Нет, «очутюсь» — точнее… Оказаться можно глупцом, сумасшедшим, а очутиться — только где-нибудь… Где это в Москве Канатчикова дача? Ничего себе дачка… В ней держали Володю Скугарева».

Он распрямился и стал соображать, что же ему делать. «Прежде всего сдам книги и уйду. Сегодня из моей работы все равно толку не будет. На улице обдумаю, как дальше быть».

Необозримое стадо льдин теснилось и сверкало под солнцем до самого горизонта, пока видел Костин глаз. Берег под ногами и, казалось, самое небо дрожали от немолчного гула, стона и скрежета. Глаза слезились от яркой белизны, щеки горели на холодном ветру, которым дышала, пробуждаясь от зимнего сна и потягиваясь на солнышке, могучая северная река.

За плечами у Кости ружье и дорожная сумка. Еще пять-шесть верст пути — и он у цели…

…До вечера дела лесничества не дали Мечиславу потолковать со старым другом. Костя Пересветов с дороги выспался, с наслаждением вдыхая свежий дух сосны, каким тянуло и в приоткрытое окно, и от самых стен дома, построенного на широкой вырубке.