От резкого контраста прошлого с настоящим Костю на миг охватило ощущение нереальности. Не без робости поднял он глаза к черному небу, где в холодной беспредельной дали носятся другие, чуждые нам миры. Что значат его судьба, работа, усилия, жизнь в потоке всесветной бесконечности?..
Острая потребность соотнести иногда самого себя со всем миром была ему знакома с юности, когда вырабатывалось мировоззрение, но с тех пор почти уже забылась. Он давно твердо знал, всем существом своим знал, что вне связи с людьми на земле нет для него никакой другой реальности, никакого другого назначения жизни.
Заседание, с которого он ушел, опять поглотило его целиком. «Если есть на земле место, — думал он, — где сейчас решается будущее людей, так это вот здесь, над кремлевской кручей, за этими ярко освещенными окнами».
Здесь пульсировал мозг трудового человечества.
Костя вынул из внутреннего кармана пиджака свернутую вдвое тетрадку печатного съездовского бюллетеня и, торопливо перелистав ее при свете фонарей, нашел поразившее его место из ленинского письма 1922 года, впервые оглашенного теперь, на съезде:
«Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него».
А сколько сил употребили троцкисты, чтобы подорвать авторитет старой большевистской гвардии? И вот теперь идет в этом «тончайшем слое» та внутренняя борьба, против которой предостерегал Ленин!
Будь он сейчас жив… «И отвечал бы он не так, как без него отвечать будут», — невольно вспомнились Косте слова Марии Ильиничны. Но отвечать кто-то должен, те, кого уполномочила партия. «Пусть что-то и получится не так, будут какие-то ошибки, — думал он, — дополнительные трудности, но ведь в решающем-то, в главном отвечают верно! Ведь главное-то в неразрывной связи этого съезда с трудовой громадой, которая по всей стране изо дня в день продолжает дело Ленина!..»
«Такие события, как этот съезд, неповторимы, — думалось ему. — Партия бьется за свою ленинскую линию со всей революционной страстью, и мы придем к социализму — через все пропасти и кручи».
6
В среду, после заключительных слов, съезд поздно вечером громадным большинством, против голосов ленинградцев, всецело одобрил политическую и организационную линию ЦК.
С Костей на этом заседании был Флёнушкин. Они спускались по широкой мраморной лестнице в шумной толпе. Пересветова тронули за плечо, — Скудрит с Афониным их нагнали.
— Обратил внимание? — спросил Костю Ян в большом возбуждении. — Сталин сегодня повторил почти дословно, что нам с тобой говорил тогда!
— Что политика отсечения — не наша? Я уж и сам подумал. Но и предупреждение сделал крепкое…
— Партия, говорит, добьется единства — с ними, если они захотят, а нет — так без них. И никогда еще он таких оваций не собирал!
— Только бы не зазнался! — бурчал Иван Яковлевич.
— Так он же, ты слышал, что сказал? Руководить вне коллегии нельзя!..
— Сказать-то он сказал… Да Ленин получше нас с тобой знал его. Овацию ему Каменев раздул тем, что лично против него выступил.
— Верно, — согласился Костя. — Я еще подумал, вот Каменев сейчас на письмо Ленина сошлется. А он, наоборот, подчеркнул, что если б партия приняла их линию, так он вопроса о генеральном секретаре и не поднял бы вовсе. Тут-то и посыпались возгласы: «Так вот в чем дело! Раскрыли карты! Не дадим вам командных высот!»
— А Зиновьев-то, Зиновьев! — восклицал Сандрик. — Каков поворотик! За год на сто восемьдесят градусов. В январе требовал выведения Троцкого из ЦК, а в декабре взывает «ко всем силам всех бывших групп в партии».
— Да! — изумлялся Ян. — Я думал, не ослышался ли, а он возьми и повтори, слово в слово!
— Логика беспринципной борьбы, — резонерски подытожил Иван Яковлевич. — Кабы дрались по-честному, не хватались бы за всякого, кто недоволен ЦК.
— Как это Михаил Иванович их урезонивал? — напомнил Сандрик речь Калинина. — Ежели, говорит, через год окажется, что вы правы, а большинство ошиблось, то вас на следующем съезде будет не шестьдесят, а девяносто.
Все засмеялись.
— Старик за словом в карман не лазит!..
7
В один из перерывов между дневным и вечерним заседаниями съезда Пересветов приехал на трамвае домой и поднялся к себе на четвертый этаж. У своей двери в коридоре он увидел приземистого черномазого крепыша с сумрачным лицом и сросшимися у переносицы густыми бровями.
— Генька! — радостно воскликнул Костя.
Перед ним был младший из братьев Ступишиных. Они не виделись с Пензы, с шестнадцатого года. Геня сильно возмужал и поздоровел. Костя постукал костяшками пальцев по его выпиравшей из-под серого пиджачка выпуклой груди.
— Лупу носишь в грудном кармане? Цела она у тебя, та самая?
— Представь себе, уцелела. — Геня сдержанно улыбнулся воспоминаниям.
— А твои коллекции?
Тем временем вошли к Косте и сели у стола.
— В девятнадцатом году часть испортилась. Отсырели: комнату отцу с матерью нечем было топить. Что уцелело, старики догадались сдать в Пензенский краеведческий музей.
— С Юрием ты уже виделся?
— Еще нет. В будущем году намеревается приехать из Сибири в Пензу, навестить стариков.
— Но он стал вполне советским человеком?
— Судя по письмам, да.
— Ты не захватил их с собой?
— Не догадался. Я тебе их по почте вышлю.
— Геня, мне тебя дома угостить нечем, пойдем в нашу столовку, пообедаем. Ты, может быть, выпиваешь? Хочешь, на радостях, для встречи?
— Нет, нет, спиртной запах выношу только в лаборатории.
Оказалось, что Ступишин решил поступать в институт профессуры.
— На естественное отделение?
В институте открывалось несколько новых отделений — естественное, правовое, литературное.
— Нет, на философское.
— Естественное перерос?
— Пожалуй…
— Ты интересуешься философией! Это здорово. И давно?
— Не философией самой по себе, но в нее сейчас естествознание буквально уперлось.
— К сожалению, не все ученые это понимают.
— Да… На философском у вас высшую математику проходят?
— Есть факультативные, не обязательные, не то группы, не то лекции… Тебе и высшая математика нужна?
— Без нее нынче шагу не ступишь. Теория относительности, теория вероятностей, электронная теория — все на математике стоит.
— М-да, в математике я невежда…
Костя со смехом рассказал Геннадию, как на экзамене по тригонометрии в реальном училище забыл формулу, по какой решалась задача, и принялся на листке черновика выводить формулу заново. Вывести-то он ее успел и задачу решил, но черновик сохранил следы его математического «подвига», и балл ему сбавили.
Геннадия интересовала умственная жизнь «красной профессуры». Отвечая за обедом на его расспросы, Костя почувствовал, как в нем самом воскресает то благоговение, с каким он приезжал сюда, в этот высший из коммунистических вузов, три года тому назад. Да, это не было рядовое учебное заведение. В каждом из семинаров шла постоянно какая-нибудь идейная разборка, нередко выносившаяся на страницы журналов, на дискуссионную трибуну в Соцакадемии. Институт жил одной жизнью с научно-политической общественностью страны и партии.
Ступишин ночевал у Пересветовых.
На следующее утро газеты сообщили о самоубийстве поэта Сергея Есенина.
— Поступок, — сказал Ступишин, — которому нельзя найти оправданий.
— Одна моя знакомая перенесет его смерть как свою личную утрату, — заметил Костя.
— Я, ты знаешь, до стихов не охотник, — отозвался Геня, — но Есенин, должно быть, большой был талант. Один раз я случайно прочел две его строки и потом не мог из памяти выбросить. И строки-то ровно ничего не значат:
