— Риточка брала у меня русские книжки читать, стихи, романы. Они с матерью жили на те деньги, что я платил за стол и квартиру. Как-то дочь является прибрать мою комнату. Ключа я им не оставлял, она всегда при мне прибирала. Ее мама завтра именинница, поэтому Риточка особенно аккуратна. Протирает подоконники, письменный стол, шкаф и доходит до углового столика, — а на нем иконы. Надо вам сказать, что у меня, как у заправского православного купца, передний угол заставлен был целой пирамидой икон: большая, на ней поменьше и так чуть не до потолка. А за иконами на столике я прятал бомбу — английский круглый «апельсин», ручную гранату и маузер большого размера.

— Вот так иконостас! — рассмеялся Флёнушкин.

— Обычно она икон не снимала, а тут, смотрю, придвигает стул, снимает верхнюю, обтирает и ставит на пол. Берется за вторую, за третью. Я сижу, молчу. Потом пробую отвлечь ее разговором — не тут-то было, она болтает, а дело делает. И вот снята на пол матерь божия, сейчас за ней последует Христос, своей спасительной спиной прикрывающий гранату, бомбу и револьвер.

«Риточка! — кричу я. — Смотрите, какой забавный в журнале рисунок!»

Но каков он ни будь, нельзя же его разглядывать вечно.

«Какая у вас изящная ручка!» — говорю я и беру ее за руку.

А я, понимаете, честное слово, никогда себе ничего подобного с девицами не позволял. Она глядит на меня удивленно. Я не знаю, что дальше делать, и попросту отнимаю у нее тряпку. Она смеется, убегает, приносит другую. Тут почтенный жилец, — Иван Яковлевич смущенно заулыбался, рассказывая, — окончательно теряет голову! Обхватывает Риточку за талию и пытается вальсировать с ней по комнате. Танцевать-то я не дюже горазд. Она смеется, боится за стоящие на полу образа. Наконец останавливается и говорит:

«Николай Арсеньевич! — Так меня там звали. — Что с вами? Я хочу на вас рассердиться и не могу».

Тут я ее отпускаю. Отдышавшись, поправив прическу, она подходит к столику, снимает последнюю икону — и застывает с ней в руках. Я смеюсь:

«Вы испугались? Забыл вас предупредить, что прячу там оружие. Разрешения у меня нет, а в поездках без оружия нельзя: возишь крупные суммы денег…»

Она ставит на место икону, не обтерев, и опускается на стул. Говорит с таким тихим укором:

«Николай Арсеньевич! Вы не доверяете мне. А ведь я знаю, что вы не коммерсант».

«Господь с вами! Кто же я такой? Грабитель с большой дороги?»

«Нет, — она отвечает, — я не шучу. Вы большевик».

«Риточка! — Я изумляюсь. — Откуда у вас такие ужасные мысли? Как можно подозревать человека в преступлениях только потому, что он не регистрирует оружия? Взгляните: неужели я похож на большевика?»

Она качает головой. Вижу, ни одному слову моему не верит.

«Вы не знаете!.. — говорит. — Ведь это я убрала клумбу и окно. Не беспокойтесь, маме я ничего не сказала».

Я обезоружен. Дальше играть комедию нельзя, и я говорю покорно:

«Что здесь произошло без меня?»

«Явился этот господин… Я к вам постучалась, ответа нет. Мне показалось странным: мы с мамой знали, что вы дома и у вас гости. Я решилась заглянуть в дверь. Вижу — в комнате никого и на полу эти цветы… Я поскорей дверь захлопнула и говорю: «Ах, мамочка, я и забыла, Николай Арсеньевич недавно ушел!» Мы дали этому полицейскому денег, вы знаете. Потом я тихонько прибрала вашу комнату и под окном клумбу. Я сразу поняла, что вы с вашими товарищами скрылись от полиции. Вы не могли быть преступником! Я их, правда, не видала, преступников, но вы… вы могли быть только большевиком! И я решила помогать вам. Но вы не хотели посвящать меня в свои дела, мне оставалось молчать…»

«Почему же вам пришло в голову помогать большевику?»

«Потому что я вам сочувствую! (У нее это с такой убежденностью вырвалось!) Я сама хотела бы стать революционеркой, но не знаю как?»

Глядит она на меня, ребятки, а я молчу. Тогда она произносит уже совсем грустно:

«Вы мне не верите! А помните, к нашему дому солдаты подходили? Ведь я испугалась, что они за вами. Выбежала узнать, что им нужно, и вас предупредить… Вы думаете, мне приятно было выслушивать любезности румынского офицера?»

Ее глаза на меня поднимаются, и я вижу в них слезы.

«Да, вы угадали, Риточка, говорю, я большевик. Но вы не сумеете стать революционеркой: революционерки не плачут».

Тут она слезы смахивает и совсем по-детски восклицает:

«Я больше не буду!..»

У нас начинается длинный разговор. Она не верит россказням про «большевистские зверства». Румынские власти так жестоко обходятся с народом, а русским белоэмигрантам покровительствуют. Риточке попадались эти эмигранты: у каждого в России что-нибудь отнято, не имение, так дома или завод. А они с матерью бедные.

«Вы же видите, у нас ничего нет. Мы пролетарки, правда?»

Однажды в поезде она слышала от вернувшегося из России пленного, что большевики — те же рабочие и крестьяне, только самые передовые. Риточка ему верит больше, чем газетам.

Когда Анна Петровна окликает нас ужинать, мы к ней выходим двумя заговорщиками.

— С тех пор наша дружба укрепилась. Как раз у меня выпало несколько свободных вечеров, и мы ходили за город, по дороге к роще. В открытом поле говорили свободно.

И вот в один из вечеров за нами увязался тот самый, шпик, который приходил ко мне за «данью».

Я почуял — дело неладно. Я знал, что «Грека» (моя подпольная кличка) сигуранца разыскивает. У них были мои карточки, да я усы сбрил.

Предупредив Риточку, я сошел с дороги, и мы сели на небольшой бугорок, покрытый полевыми цветами. Пропущу его, думаю, вперед. Мы садимся, а Риточка хватает меня за рукав и шепчет:

«Не убивайте его!..»

«Что вы, Риточка, говорю, не бойтесь, ничего лишнего я не сделаю».

Поравнявшись с нами, филер любезно поклонился и спрашивает по-русски:

«Приятная погода, не правда ли?»

— Русский белогвардеец! — воскликнул Костя.

— Уж я и раньше так думал. Вечер, помню, чудный был, тихий, с пламенным закатом. Шпик продолжал довольно-таки развязно:

«Прекрасное место! Какой горизонт! Что за цветочки… Я не помешаю вам,-если присяду?»

«Пожалуйста».

Он расположился всего в нескольких шагах от нас и болтал что-то еще об окрестностях городка. Риточка молча смотрела в сторону, прижавшись к моему локтю. Я слышал, как бьется у нее сердце.

Сперва я вежливо поддерживал разговор. Потом мы с Риточкой поднялись уйти. Смотрю, он тоже встает и идет с нами, не переставая болтать.

Риточка держала меня под руку справа. Сходя на дорогу, я поменялся с ней местами и высвободил себе правую руку.

До рощи оставалось шагов тридцать. Я незаметно осмотрелся. Вокруг не было ни души.

«Простите, — сказал я, — нам очень приятна ваша компания, но вы, надеюсь, поймете, что мы предпочтем остаться тет-а-тет?»

Тут вышла неожиданность. Склонясь в мою сторону перед самым лицом Риточки, которая шла посередине, шпик с расстановкой спросил меня:

«Что вы так беспокоитесь, господин  Г р е к?»

«У меня есть основания», — отвечал я, склоняясь ему навстречу и направляя на него пистолет.

По-моему, он не успел сообразить, что в него стреляют…

Должен сказать, — добавил Иван Яковлевич, — это был единственный в моей жизни случай, что пришлось своей рукой уничтожить врага не на войне.

Когда раздался выстрел, Риточка дико вскрикнула. Наверно, ее крик был дальше слышен, чем хлопок моего браунинга. Она ко мне прижалась. Ее всю трясло как в лихорадке. А я, верите ли, в ту минуту не волновался. Гладил ее ладонью по голове и осматривался.

— Почему ты не подождал до рощи с выстрелом? — спросил Костя.

— Видишь ли, в поле он не ожидал нападения, а в роще мог сам напасть.

— Пожалуй, верно.

— Я отнес убитого в рощу, подальше от опушки, и забросал хворостом в первой попавшейся яме. Способ этот мне был известен: точно так с нашими товарищами поступала сигуранца.