Мы поспешили домой, обходным путем. Филеру — как я рассуждал — приказано было установить мою личность и меня прикончить, если окажется, что я действительно «Грек». И девушку он пристрелил бы.

— Конечно! — согласился Сандрик. — Инсценировать нападение грабителей на гуляющую за городом парочку — нет ничего легче.

— Ночью я не ложился, готовясь скрыться. Риточка сидела у меня. Она не хотела ни за что остаться дома и просила меня взять ее с собой. Было очень тяжело доказывать ей, что это невозможно. За городом нас никто не видел, а бежать для нее значило рано или поздно очутиться в тюрьме…

Мы прощались, когда светало. Она скажет матери, что дела неожиданно заставили меня выехать в одно из путешествий, какие я совершал и раньше. Я настоял, чтобы она меня не провожала, и увидел ее в последний раз в моем окне, с угла улицы.

— И только теперь встретил ее?

— Я должен был уехать в Россию. Да нынче и у нас-то человека затеряешь, как иголку в сене… Война и революция перемешали народ, все равно что в котле мешалкой.

— Карточку ее ты все-таки сумел с собой привезти, — заметил Сандрик, чем слегка смутил Ивана Яковлевича.

— Да, рискнул… Уничтожать не хотелось.

— А откуда сейчас Риточка здесь?

— Из румынской тюрьмы.

— Как?..

— Ее арестовали вскоре после моего отъезда. Знать бы, взял бы ее лучше тогда с собой… У нее добивались, что́ она про меня знает. Ожесточившись, она призналась, что ненавидит их. Пытали… и ничего не добились.

— И с тех пор держали в тюрьме?

— Да, пять лет. В ИККИ мне попали в руки списки заключенных в румынских тюрьмах. Смотрю — ее фамилия… При обмене заключенных удалось ее вызволить.

Иван Яковлевич ездил встречать Риточку на границу.

— Увидев меня, она чуть рассудка не лишилась, — рассказывал он, усмехаясь дрожащими губами. — Вы ее, ребятки, не расспрашивайте, не заставляйте много говорить. У нее во рту передних зубов почти нет. Глупенькая, стыдится, что беззубая стала и что острижена наголо.

Оставшись с Костей наедине, Иван Яковлевич сказал:

— Мы с ней в Москву заезжали, за путевкой в дом отдыха. Зашли ко мне. Она спрашивает: «Где же ваша жена?» — Прикусив ус, Афонин нахмурился. — Тогда-то, в девятнадцатом году, я им говорил, что у меня в России молодая жена осталась. Ну, врал, конечно… Она все эти пять лет думала, что я женат.

— Мать у нее жива?

— Умерла за эти годы. Риточка совсем одна.

«Как и ты», — подумал Костя и с преувеличенной живостью воскликнул:

— Ты знаешь, про кого мне вчера здесь рассказали? — Ему хотелось развлечь Ивана Яковлевича чем-нибудь посторонним. — Про нашего Лучкова!

— Да ну? Где же он?

— И тут побывал! Такое накуролесил, ты послушай только!..

Накануне приезда Афонина большая компания отдыхающих жарким солнечным утром направилась в село Марфино осматривать старинную церковь.

Сандрик шел в трусиках. На огородах бабы осыпали его бранью, одна в него швырнула картофелиной. Старик сторож, за небольшую мзду отперев церковь, впустить «беспортошного» отказался. Осмеянный, огорченный, оставшись один в ограде, Флёнушкин обошел здание церкви и у стены заметил лестницу. По ней он влез на крышу и присел в жестяном желобе, свесив голые ноги, с намерением загорать.

В храме на стенной фреске иконописец изобразил Ноя, благословляющего своих сыновей; из них Сим «обо всех печется», Иоафет «за всех молится», а Хам «за всех трудится», пашет землю. Так «все звания благословенны богом, — гласила подпись, — одно другому необходимо нужны».

На другой фреске сторож показал экскурсантам семейный портрет местных помещиков Добринских, в толпе «святых». У князя Добринского, худого старика с бакенбардами, за головой сиял такой же круглый нимб, как у Николая-угодника.

Выйдя после осмотра в ограду одной из последних, Уманская заметила на крутом скате крыши, рядом с Флёнушкиным, Пересветова.

— Костя! Упадете! — крикнула Елена.

— Почему только Костя? — съехидничал Сандрик. — А я разве не подвержен закону Ньютона?

— Слезайте, робя! Мне от батюшки попадет! — взмолился сторож, и «робя» слезли.

В ограде находился склеп, ранее служивший усыпальницей князей Добринских. Спустившись по трем-четырем ступенькам в полутемный придел-часовню, можно было, через плохо открывавшуюся дверь разглядеть постамент из прямоугольно обтесанных кусков белого камня.

За дополнительную мзду старик рассказал отдыхающим целую историю об этом склепе.

— Емиль Данилыч, что на иконе стоит с венчиком, последыш был князей Добринских по мужской линии, — начал он. — У него было пятеро детей, и все дочки. Он и велел поставить склеп, когда у него жена померла. Тогда только что крестьянскую крепость отменили. А скончался Емиль, — приехал его наследник, зять, прочитал завещание и заказал в губернии гроб особенный, заделанный наглухо цинком. Доктора, говорят, над мертвым телом колдовали, прежде чем его в гробу запечатать. Поместили гроб рядом с княгининым на постамент и склеп наново замазали. Стояли гробы до самого двадцать первого года, когда советские власти распорядились искать ценности для голодающих. А говорили в народе, что в гробах золото замуровано, чуть не корона царская. Приехала губернская комиссия, распечатала склеп. Ценностей не нашла, зато глядит — а покойник-то, Емиль-князь, лежит под крышкой, будто вчера похоронен! Жилки на лбу видны. Замариновали его, что ли, доктора энти. Слух и пошел по округе, будто открылись в марфинском склепе мощи. Будто Емилька святой жизни был человек. А он, царство ему небесное, баб наших деревенских обхаживал и выпить не дурак был.

— Так это ж святости не затрагивает! — подхватил Сандрик. — Проспиртовался насквозь, вот тебе и мощи!

— Я-то в его мощи не шибко верил, — возразил старик. — Ну вот, в двадцать, стало быть, первом году наш поп Гарасим с дьяконом, не будь дураки, решили на мощах поживиться и давай молебны с панихидами служить. Народу со всех уездов съезжалось — куда тут престольные праздники! Так шло бесперечь месяца полтора, пока не приехал к нам, опять же из губернии, один росточком плюгавенький, а плечами сильно дюжой солдат. Собрал народ. «Так и так, говорит, ежели не перестанете мощам поклоны бить, я, говорит, как бывший матрос, для меня ваши святители нет ништо, приеду и кнутом вашего Емильку выдеру!» Ну, бабы, конечно, те не верят. Нешто попустит господь бог святые мощи кнутом драть? Глядь, в следующее воскресенье и вправду возвращается этот коротышка с двумя красноармейцами. «Мы, говорит, никого не обидим, взглянем только, какой он есть святой». Выволакивает гроб на площадь, открывает да при народе как начнет князя Добринского кнутом полосовать! Бабы визжат — а ему хоть бы что. «Видите, говорит, бог-то за него не вступается! Немало он ваших дедов и бабок перепорол, теперь сам кнута отведай!» Положили красноармейцы гроб с сеченым князем на телегу и увезли, никто не знает куда. Кое-то время охали еще по нем наши старухи, да перестали… А попа Гарасима выгнали, другой уж у нас давно батюшка.

— Что-то мне этот бывший матрос одного знакомого напоминает, — заметил Пересветов. — Не вспомнишь ли, дедушка, его фамилию?

— Фамилие?.. Помнил, да ить вот забыл… Не Пучков ли?

— Лучков! — воскликнул Костя. — Так я и знал!..

В один из следующих дней компания отдыхающих после ужина ходила в соседнюю деревушку пить молоко. Пока пригоняли стадо, молодежь развела за околицей костер. Прыгали через него с разбегу, Женя «Мыфка» шумно распоряжалась.

В стороне, опираясь на руку Афонина, стояла Риточка в белой косынке. Она смотрела на огонь и задумчиво улыбалась. Возле ее сомкнутых губ обозначались резкие, не по возрасту, складки.

Костя вдоволь напрыгался и сидел на земле, поглядывая на хрупкую фигурку девушки сквозь колеблющийся над костром накаленный воздух. Какие ужасы она сумела вынести!.. Переводя взгляд на Ивана Яковлевича, он находил в выражении их лиц что-то общее. Пережитое вместе — это как сухой хворост для костра…