— И вы не сделались без них ни капельки дурнее! — воскликнула Уманская. — От злых поступков должен отвращать свободный выбор сердца, а не постыдный страх наказания или корыстный расчет на какое-то там райское блаженство. Какая все-таки безнравственная вещь — религия! Как она калечила детские души, прививая рабскую мораль!..

По рассказам Елены, ни ее отец, врач, ни мать в бога не верили. Но дедушка с бабушкой были религиозны. Они приехали к Уманским, когда детям-близнецам, Лене с Эльканом, было года по три.

Бабушка, маленького роста, очень подвижная, много толковала детям о боге, однако внушить им религиозные чувства так и не сумела. Дедушка, бывший аптекарь, ее не любил; когда бабушка входила, морщился и брался за газету. Желая ему прочесть нотацию, она начинала так: «Ты меня знаешь: я молчу! Я ничего не говорю. Но я должна тебе сказать…»

— И заводила на полчаса! — хохотала Уманская, вспоминая.

Ругались между собой старики только по-еврейски, а дети еврейского языка почти не знали. Однажды бабушка долго на дедушку кричала. Тот спокойно читал себе газету. Тогда старушка подбежала к окну, распахнула его и влезла на подоконник. Четырехлетняя Леночка испугалась, заплакала, а старик, закрываясь газетным листом, сказал по-русски:

— Прыгай!

Слава богу, в окно бабушка не прыгнула!..

В зале стоял на треножнике человеческий скелет. Бабушка пугала им детей, а сама проходила мимо него, брезгливо отворачиваясь. Наперекор старушке, отец заставлял детей каждое утро здороваться со скелетом за руку.

Раз бабушка чуть не упала в обморок. Войдя в зал, она застала детей играющими в людоедов: разобрав скелет по косточкам, они их «обгладывали». Накануне мать читала им о приключениях Робинзона и Пятницы.

Бабушка всегда жаловалась на желудок, за обедом жеманничала и почти не ела. Но, вбежав как-то раз в столовую, Леночка застала картину: старушка стоит у раскрытого буфета на подножной скамеечке и ест кусок жареной курицы. Заметив внучку, она сказала, что вытирает с буфета пыль. Отец учил детей не ябедничать, так что о бабушкиных буфетных проказах никто больше не узнал…

…Почему-то у них зашла речь о личном счастье, о любви и влюбленности. Костя сказал:

— Любит тот, кто ради любимого человека может пожертвовать собой.

— Но как это узнать? — Елена иронически улыбнулась. — Пост фактум?

— Не обязательно. В себе можно разобраться, да и со стороны видать, способен человек поступиться своим интересом или нет. Я, например, знаю, что люблю Олю, хотя мне еще не приходилось рисковать ради нее жизнью. Влюбляются в надежде на свое собственное счастье, а любящий становится счастлив счастьем того, кого он полюбил.

«Как у него все просто и ясно, — подумала она и усомнилась: — В сердце ли у него так, или он только теоретизирует?» По какой-то ассоциации она спросила:

— Достоевского вы, наверно, недолюбливаете?

Пересветов усмехнулся и отвечал:

— Сандрик вон говорит: «Я сам и без того псих, зачем же мне еще Достоевского читать? Чтобы угодить на Канатчикову дачу?» Лет десять назад я романы Достоевского прочел залпом, а недавно «Братьев Карамазовых» раскрыл — не читается! Совесть, эгоизм, преступление, религия, долг — ведь все это для себя один раз на всю жизнь решаешь, в юности. И не собираешься перерешать.

— Но ведь те же проблемы у Толстого, а его вы перечитываете.

— Толстой прежде всего художник, у него люди на первом плане, и я могу думать о них совсем не то, что думал он, когда писал. Потом, он психологизирует идейную жизнь человека нормального, в котором часто находишь самого себя. А Достоевский любит коверкать людей в угоду своему замыслу. Почти везде у него нарочитый надрыв, надсадность. Психические выверты интересны психологу, криминалисту, педагогу, но эстетического наслаждения не дают… Конечно, в сочинениях старых классиков ни у кого не найдешь психологии идейно сложившегося большевика, — тут уж дело за нашими писателями. Пойдут они, очевидно, по пути Горького, не Достоевского. Человек будущего гармоничен и уж никак не псих…

Вечером с очередной линейки в числе новичков, к удивлению Кости и Сандрика, сошел Иван Яковлевич Афонин под руку с хрупкой по виду девушкой в белой косынке. Он озабоченно поддерживал ее и провел на крыльцо, даже не оглянувшись на встречающих. Девушка была коротко острижена, бледна, казалась перенесшей тяжелую болезнь, но живые глаза на изможденном лице оглядывали все вокруг с любопытством.

Лишь устроив свою попутчицу в женских комнатах, Иван Яковлевич вышел к друзьям.

Флёнушкин высказал предположение, что девушка, которую он привез, иностранка.

— Почти что так, — отвечал Афонин. — Риточка русская, но жила в Бессарабии, которая сейчас у румын.

— Где-то я ее видал, — говорил потом Косте Сандрик. — Стоп! Помнишь карточку на стене у Ивана Яковлевича?..

Вечером, перед сном, Афонин засиделся в комнате Пересветова и Флёнушкина, рассказывая про свое пребывание в Бессарабии (Молдавии). Империалистическая война застала Ивана Яковлевича на Румынском фронте, тамошние большевики задержали его у себя. В восемнадцатом Бессарабию оккупировали румынские бояре (помещики); пришлось уйти в подполье. Жил он там где попало; дольше всего в одном городке, снимал комнату у вдовы Анны Петровны, русской.

— За кого же ты себя выдавал? — спросил Сандрик.

— За молодого коммерсанта, удравшего от «извергов» большевиков. Незадолго до моего отъезда в Россию, летом, произошел такой случай. Ко мне явились двое румынских подпольщиков. Одного из них в поезде выследили, он чудом ушел от шпиков и у меня все в окно посматривал. Вдруг показывает: к дому идет шпик. Я их в нашем городишке в лицо знал, румынская сигуранца им одинаковые дешевенькие пиджачки выдает. Я говорю: обождем, — может, он за «данью»? Платят этому отребью гроши, вот оно и завело обычай шляться к богатеньким, клянчить взаймы без отдачи. Мой нервный товарищ слушать ничего не хочет, окно в сад расхлобыстнул и прыг из него прямо на клумбу! За ним и другой мой гость. Тогда уж и я махнул за ними, не дожидаться же мне полиции, коли уж увидали.

— А днем дело было? — спросил Костя.

— То-то и есть, что днем! Но как-то сошло с рук, никто не заметил. Вечером возвращаюсь, вижу, у хозяек свет. С Анной Петровной дочь жила, гимназистка лет шестнадцати.

— Это и была Риточка?

— Да, она. Ощупываю в кармане браунинг: вдруг засада? Нет, гимназистка уроки учит. Прохожу к себе, смотрю — окно прикрыто, черепки с пола убраны… Забыл сказать: мы когда прыгнули, на пол цветы свалили. Через минутку Риточка стучится:

«К вам человек приходил из полиции, жалел, что не застал вас».

«Зачем я ему понадобился?» — спрашиваю.

«Рассчитывал занять у вас денег. Мама одолжила ему, от вашего имени, столько-то…»

«Спасибо, говорю, очень хорошо», — и возвращаю ей деньги.

Утром смотрю в окно — и клумба прибрана! А мы ее вчера вдрызг растоптали.

— Наверно, Риточка прибрала, — догадался Сандрик.

— Вот слушай. Через неделю сижу у себя перед вечером; на улице взвод румынских солдат останавливается возле нашего дома. Не облава ли? Слышу, гимназистка сбегает по лестнице в сад. Я за занавеску, подсматриваю. Вижу, офицер заметил девушку, прихорашивается, подходит к забору… Но вы не имеете понятия, что такое румынский офицер. Он полирует себе ногти, пудрится, брови подводит, губы мажет, не хуже любой кокотки.

— Тьфу! — не сдержался Пересветов.

— В открытое окно слышно, как он с девушкой любезничает. Она смеется. Ну и вкус у нее, думаю!.. Подъезжает конный вестовой, офицер раскланивается и уходит со взводом. Гимназистка возвращается из сада. Спрашивает, видел ли я офицера.

«Не обратил внимания», — говорю.

«Он на прогулку меня пригласил».

«Он ваш знакомый?»

«Нет».

Я, должно быть, так на нее глянул, что она вспыхнула.

«А что тут такого?» — говорит, а сама глаза опускает.