Ням с одобрением смотрел на Тхая. Он помнил деда и отца этого молодого еще человека. Хотя Тхай и занял высокое служебное положение, но крестьянского прошлого не забыл и до сих пор во всем, что связано с выращиванием риса, разбирался лучше многих крестьян. Тхай вынул из кармана большой кисет.

— А ну, кто балуется этим зельем, завернем, что ли, по одной?

Натруженные руки потянулись за табаком. Табак был хорош — мелкий и душистый. Кто-то спросил:

— Наверно, наш уезд отличился, если у секретаря теперь своя машина?

Тхай рассмеялся.

— Да нет, дали напрокат в провинциальном комитете. Нужно посмотреть, как идет строительство солеварни. К сухому сезону чеки должны быть готовы.

Вскоре секретарь попрощался с народом, и его машина быстро исчезла в безбрежном море рисовых полей.

Тхат был доволен. По радио сообщили, что ночью ожидается резкое похолодание и возможны дожди. А у него созревший рис уже убран. Потерь никаких.

Ночью действительно зарядил холодный дождь, который продолжался целую неделю. Риса, собранного за день перед похолоданием, хватило всем нуждающимся. Но не это было главным. Люди впервые открыто воспротивились неразумным установлениям церкви, значит, в их сознании произошел определенный сдвиг…

Когда Хюи вернулся домой с несколькими лэ[19] риса, мать ругала его до хрипоты, но сын упорно не признавал за собой никакого греха. Несмотря на продолжавшееся еще несколько дней ворчанье, тетушка Кхоан обрушила и сварила заработанный сыном рис, и вся семья ела его и нахваливала Хюи.

Больше всех досталось несчастной жене Мэя. Дома ее встретил осатаневший от злобы муж. Сверкнул золотыми зубами, грубо спросил:

— Где была?

Женщина, дрожа от страха, сжалась, бросив на пол сноп риса, и умоляюще сложила на груди руки.

— Богом тебя заклинаю — прости. Голод толкнул меня на этот грех.

Зловеще ухмыляясь, Мэй неторопливо поднялся с топчана.

— Прощенья, значит, просишь? — зверем глядя на жену, переспросил он. — Вижу, здорово поработала… Да как ты, стерва, осмелилась пойти вместе с этими подонками?!

— Прости! Ненароком получилось. По глупости моей… — голос женщины прерывался.

— На колени, подлая тварь! По глупости, говоришь! Правильно, сейчас ты за нее расплатишься! — И он начал бить несчастную, повалил на пол, пинал ногами, ударил по голове.

Истошные крики несчастной женщины перешли в сдавленные стоны, а потом и вовсе затихли. Жена Мэя лежала без сознания, хриплое дыхание стало еле заметным. В полузабытьи ей слышался траурный перезвон колоколов и казалось, это по ней идет заупокойная служба. Ужас охватил ее, она не хотела умирать. Ее неотступно преследовал запах свежего риса, она видела себя в поле и рядом сноп риса, который она заработала честным трудом. Она не знала, что Мэй в это время обмолачивал принесенный ею рис, чтобы отнести его торговке Тап и обменять на бутыль самогона.

А колокол продолжал вызванивать свою траурную песнь, и отцу Куангу слышалось в ней божье наставление: будь хитрее с одними, прояви непреклонную твердость к другим…

Тхат вернулся домой далеко не в том приподнятом настроении, которое было у него в конце рабочего дня на поле. По дороге домой он встретил нескольких деревенских красоток, нарядно одетых, несших корзины, полные только что собранного риса. Он остановил их.

— Куда вы рис тащите? Разве не знаете, что сейчас торговля рисом запрещена?

Девицы бойко возражали:

— Мы не продавать, что вы, господин председатель! Мы — помолиться, в Байтюнг.

Это и испортило настроение Тхату. Жена и дочь недавно вернулись к нему, но мир в семье не наступил. Особенно огорчала Няй, — чего она льнет к торговке Тап и ее противным дочерям Иен и Ти? Несколько ночей подряд ходила дежурить в церковь, а жена обманывала Тхата, говоря, что дочь ночует у подруг. Тхат переступил порог, и в нос ему ударил запах вареного риса, куриного мяса, бобовой лапши, лимона, перца. Удивленно поглядев на жену, Тхат спросил, откуда в их доме такое изобилие, и услышал в ответ:

— Радоваться надо, а не спрашивать. Ешь, знай, наверняка ведь проголодался.

Тхат в самом деле был голоден, не заставил себя упрашивать и набросился на еду. Однако вместе с ощущением сытости беспокойство вновь стало одолевать его.

— Послушай-ка, мать, — обратился он к жене, — откуда у нас свежий рис и даже курятина?

Жена, жевавшая бетель, лениво ответила:

— Кюре облагодетельствовал, а что?

Тхат вытаращил глаза и побледнел.

— Какой кюре? Ты что мелешь? С какой стати нам такие подношения?

— Наш кюре. Позавчера была у него на исповеди, и он меня спросил, как, мол, председатель себя чувствует, здоров ли. Я поблагодарила святого отца за внимание и сказала, что за последнее время вы сильно исхудал. Кюре посочувствовал: понимаю, Говорит, жизнь у него трудная, забот полно. Просил передать тебе наилучшие пожелания и добавил, что при возможности самолично тебя навестит.

— А рис, а курица откуда? — крикнул Тхат.

— Ну чего шумишь? От него же. В обед святой отец прислал к нам старого Сыка, и тот принес корзину риса да двух кур. Не могла я отказаться, неудобно.

Тхат закашлялся, словно комок риса застрял у него в горле.

— Чтоб его черти, этот рис, жрали. Темнота ты — была такой и такой останешься!

Он пришел на кухню и увидел почти полную корзину и курицу, даже еще не ощипанную. Тхат схватил корзину, швырнул туда курицу и заорал на всю округу:

— Няй, быстро домой!

Та болталась за воротами и через секунду стояла перед отцом.

— Немедленно отнеси все это Сыку. Скажи, недостающее вернем, как только купим… Ишь прохвосты!..

Няй нахмурилась, готовясь вступить с отцом в ссору, но Тхат влепил ей такую пощечину, что девицу как ветром сдуло.

По вечерам в субботу и воскресенье в соборе Байтюнга всегда полно народу. Люди стекаются из всех уездов и волостей, слушают проповеди — их по очереди читают отцы Тхо и Хоан — и разносят произнесенные о кафедры слова в самые глухие уголки провинции.

В воскресенье сюда пришла и Нян. Она опустилась на колени в дальнем темном углу и долго молилась. Когда прихожане стали расходиться и церковь почти опустела, Нян медленно направилась к исповедальне. Мальчик, на лице которого не видно было ни тени забот или тревог, старательно молился около исповедальни, однако было видно, что мысли его заняты совсем другим. Он без конца совал руку в оттопыренный карман, где что-то у него лежало. Выполнив свой долг, мальчуган трижды лизнул землю и мигом выскочил за ворота. Там он сплюнул, вытащил из кармана большой волчок и, запустив его, радостно рассмеялся, захлопал в ладоши…

Нян осмотрелась: в церкви не было ни души. Сделав три шага, она оказалась перед маленьким зарешеченным оконцем и под тяжелым взглядом исповедника затрепетала от страха. Она хорошо знала, кто будет ее слушать. Из-за окошка послышался кашель, глухой голос произнес:

— Молись, дочь моя Нян, проси всевышнего отпустить прегрешения твои…

Нян начала истово молиться, ожидая первого вопроса…

— Почему, дочь моя, не захотела ты исповедоваться в церкви Сангоая?

— Святой отец, я открылась перед отцом Куангом. Он выслушал меня и посоветовал прийти сюда. Мне страшно, святой отец!

После продолжительного молчания отец Хоан — а это был он — ласково проговорил:

— Не бойся, дочь моя, говори, и я попрошу за тебя перед господом.

Со слезами на глазах Нян прижалась к решетке и рассказала обо всем, что произошло с вечера свадьбы и до дня освобождения из-под следствия.

Хоан слушал внимательно. Если Нян на секунду умолкала, словно в раздумье, он ворчливо приказывал:

— Не утаивай ничего! Говори обо всем!

Когда Нян кончила свою исповедь, Хоан шумно вздохнул и спросил:

— Значит, полагаешь, что ваш Тиеп человек справедливый и добрый? Считаешь, он проявил по отношению к тебе великодушие? Думала ли ты, почему он так поступил?