Тетушка Тап осеклась, подумав, что раскрываться перед этими горожанками, пожалуй, не стоит. Разговор прервался, и скоро все пошли спать.

Уже неделю шла уборка риса. Одновременно его молотили и раздавали крестьянам. На многих вымощенных кирпичом дворах он лежал тонким слоем под солнцем. Солому собирали на церковном дворе и возле административного комитета. Из нее делали небольшие стога темно-коричневого цвета, которые напоминали бамбуковые рыбацкие шляпы.

Людей на уборке прибывало с каждым днем. Узнав, что на трудодень придется не меньше трех килограммов, крестьяне успокоились. Теперь никто уже не говорил вслух, что нет проку понапрасну силы тратить. Чуть не в каждом доме стояли корзины, наполненные рисом, и именно они убеждали лучше всяких слов. Понемногу изменилось отношение местных и к кадровым работникам, и к горожанам, приехавшим на уборку. Крестьяне увидели, что те работают, себя не щадя, а для трудового человека — это самое главное. Поначалу многие дома для приезжих были закрыты, теперь их наперебой приглашали на угощение. Дети перестали чураться чужих и, завидев девушек из ансамбля, просили их спеть что-нибудь веселое. Старики, видя, как молодые горожане с утра до позднего вечера носят с полей рис, не зная отдыха, молотят его, — только пощелкивали языком в знак одобрения и нахваливали умелых учеников за то, что быстро овладевают премудростями крестьянского дела.

Председатель Тхат радовался. Каждый вечер на летучках расписывал, не жалея слов, трудовые доблести городских бригад, благодарил за помощь и говорил, что, не будь их здесь, движение за кооперирование просто заглохло бы. Он намеревался послать в центр телеграмму и просить начальство оставить горожан еще на несколько недель в селении, чтобы те помогли посадить новую рассаду и выполнить обязательства по сдаче риса государству. Из-за этого у Тхата с Тиепом начались споры. Тиеп говорил:

— Я считаю, что уборка риса, пахота, высадка рассады — это дело наших крестьян, их святая обязанность. Почему другие должны работать за них? У каждого из приехавших — своя работа, и они здесь, только чтоб поддержать нас в самую тяжелую пору. Дело идет к концу, горожане здорово подсобили нам: и крестьян расшевелили, и развеяли сомнения их, и воодушевили на ударный труд, — хватит! Пусть домой возвращаются: школьникам надо учиться, у кадровых работников дел всегда невпроворот.

Мнение Тиепа разделяли все бригадиры, верившие в свои силы, в передовую молодежь селения, возглавляемую Выонгом. Кроме того, в Сангоае оставались пока девушки из ансамбля, чтобы организовать движение за чистоту в крестьянском хозяйстве, за гигиену на работе и дома, чтобы предотвратить довольно частые еще заболевания трахомой. Задерживались и школьники вместе со своим учителем Тином, им предстояло писать и развешивать лозунги и плакаты. В конце концов попросили всех приезжих задержаться сверх положенного срока на несколько дней, на что те согласились.

Теперь каждый день девушки из ансамбля и школьники, разбившись на группы, ходили от дома к дому и объясняли крестьянам, зачем нужно засыпать хлоркой ямы с нечистотами и мусором, чистить дороги, устраивать мостки и переходы через канавы и ручьи. На стенах здания административного комитета, на кирпичных заборах появились написанные большими красными буквами лозунги, призывавшие крестьян активнее включаться в новую жизнь. Только ограда местной церкви производила унылое впечатление: от выросшего на ней лишайника и мха она стала какой-то грязно-зеленой. Однажды несколько ребят из группы информации принесли известь и лестницу, чтобы заново побелить участок стены, нарисовать на нем карту Вьетнама и написать лозунг «Север и Юг едины!». Не успели они разложить материалы, как раздался громкий вопль, и на улицу выскочил полуодетый Сык. Ругаясь, он начал угрожать ребятам, что поднимет все селение, если они вздумают осквернить стены божьего храма. Ребята пробовали объяснить служке, что они собираются сделать, но тот и слушать не хотел, и пришлось школьникам отступить.

Недовольный учитель Тин отправился к деревенскому старосте Няму, чтобы уладить конфликт и получить разрешение написать лозунги на внешней стороне ограды. Ням только что вернулся с поля и сидел в тени. Издалека увидев учителя, он вскочил, натянул потную рубаху и вежливо встретил гостя:

— Прошу, проходите в дом!

Дом старосты был небольшой, но чистенький. Кирпичные стены казались надежными, потому что подновили их совсем недавно. Столбы и перекладины были сделаны из соана[4] и выглядели красиво. Коренастый, загорелый до черноты, с бритой наголо головой и внимательными добрыми глазами, хозяин был приветлив. Ясно, что лишь недавно выбрался из бедности, подумал учитель и понял, что с этим человеком говорить следует доброжелательно, чтобы не восстановить его против себя.

— Уборка урожая дала нам, горожанам, возможность увидеть, как вы живете, — начал учитель, — и помочь вам. Хорошо, что дело идет успешно.

Староста сложил на груди руки, поклонился и проговорил:

— Большое спасибо всем вам за помощь!

— Что вы, — улыбнулся Тин, — не за что нас благодарить. Помогите нам лучше в одном деле, мы будем вам очень признательны.

Ням налил в чашку горячего чая и, взяв ее обеими руками, протянул гостю, — от волнения руки его подрагивали.

Тин принял чашку и продолжал:

— Речь идет вот о чем: мы просим вас разрешить написать на внешней стороне церковной ограды несколько лозунгов. Это очень нужно для всех нас.

Староста быстро заморгал и негромко сказал:

— В божьем храме с почтением следует относиться к внутреннему его убранству. А что касается внешней стороны ограды или ворот, важность не велика — рисуйте.

Тин понял, что староста ничего еще не знает о случившемся у церкви, и коротко рассказал ему о столкновении с церковным служкой.

Староста даже рот разинул от удивления:

— Вот оно как! Это же надо! А я и не знал! Но раз почтенный Сык возражает, вы уж извините, но покорнейше прошу вас ничего пока не писать. Сам я не против, однако лучше посоветоваться с людьми… взять на себя такую ответственность не могу… извините…

Тин даже растерялся.

— Что же получается? Времена изменились, а вы по старинке ссылаетесь невесть на кого. Ведь вы представляете в деревне интересы крестьян, вас они должны слушать в первую голову.

Давясь словами и путаясь, Ням перебил его:

— Все это так, и вы, конечно, правы, но вы же понимаете, как человек грамотный, ученый, что нельзя не уважать старинных обычаев… Люди привыкли, сразу не сломаешь все… И не нам, может быть, менять все эти привычки, традиции… Ох, как все сложно…

Староста умолк, заискивающе глядя на гостя. Положение щекотливое: обидишь гостя — он тебя, того и гляди, ославит на всю округу, дашь согласие — неизвестно, как деревенские на это посмотрят, что Сык скажет. И он решил поговорить с учителем начистоту.

— Ладно, что уж тут скрывать! Наш церковный староста Хап всей деревней управлял, нас всех, крестьян, считал если и не своими слугами, то слугами местного священника Кхама. Так вот, этот Хап — в уме ему не откажешь — держал всю деревню в кулаке, его слушали беспрекословно, да и народ приучен подчиняться тому, кто выше его. Уж не знаю, уважали его или только боялись, но подчинялись. Когда же проходила реформа, и определяли классовую принадлежность жителей всей деревни, Хап отошел от дел, и теперь он вроде бы и не староста, тем не менее…

Ням неожиданно замолчал и принялся дуть на горячий чай.

— А вы? Как вы свою-то роль представляете?

Староста невесело покачал головой.

— А что я?.. Мальчишкой на побегушках был, зонт держал над головами начальников, оберегая их от солнца… Трудное это детство было, радости никакой… Теперь чиновников всяких след простыл, все разбежались, и вроде как справедливость торжествует. Если меня взять, то и уважение у меня в деревне и авторитет, да только не все так просто…