Четыре мальчика, от двенадцати до шестнадцати лет, с воплями носились по двору вокруг котелка с рисом, стоявшего на незажженном очаге. Ребята, видно, были голодны и в ожидании, когда сварится рис, на ходу хватали мелкую рыбешку и уплетали за обе щеки. Они галдели так, будто в доме ничего не происходило.

На божнице горели две большие свечи, и желтый свет от них придавал всему восковую безжизненность. Под тонкой марлей стояло изображение богоматери с младенцем на руках. Казалось, глаза Марии светились состраданием и любовью. На широкой кровати, выдвинутой на середину комнаты и застеленной чистой белой простыней, лежала вытянувшись маленькая девочка. Она дышала с трудом. Кожа ребенка была матово-пепельной. Девочка поражала своей худобой — кожа да кости. Мокрые от пота волосы прилипли ко лбу. Смерть уже витала у изголовья, в глазах ребенка почти не было признаков жизни.

Отец девочки сидел, низко согнувшись, будто что-то высматривал на полу. Мать, тщательно причесанная, в торжественной и неестественной позе, скороговоркой читала молитвы. Невнятное бормотанье, сумеречный свет, не достигавший углов комнаты, создавали страшную атмосферу зловещего таинства. В самом деле казалось, что душу невинного ребенка приносят в жертву, и на глазах свидетелей она медленно покидает ослабевшее тельце, чтобы навсегда улететь с бренной земли.

— Пресвятой боже, Иисус Христос, и ты, святая дева Мария, внемлите нашим молитвам и мольбам души младенческой, прибывающей сегодня к вам…

Мать сидела не шевелясь и глядела куда-то вверх, под потолок, не зная или не желая знать, что происходит вокруг, не слыша ни громких мальчишеских голосов, доносившихся со двора, ни хриплого прерывистого дыхания умирающей девочки. Глаза женщины, широко раскрытые, словно явственно видели в сумраке комнаты розовощекого упитанного ангелочка с золотистыми кудрями, неслышно машущего своими крылами. Может, ей даже слышалась торжественная мелодия, которой встречают в раю невинные души.

— Внемлите нашим молитвам и мольбам души младенческой, прибывающей сегодня к вам…

Супруги ждали конца, ребенка спасти не было уже никакой возможности.

Тхин и Ай стояли на пороге, наблюдая последние минуты жизни крохотного существа, которое вот-вот должно перестать быть человеком.

Вдруг отец девочки поднял голову. Увидев незнакомую девушку, сжимавшую в руке сумку с красным крестом, и стоявшую рядом Ай, он сразу все понял: они пришли сюда с лекарствами, чтобы помешать его семье радоваться на проводах ангельской души. Но у них ничего не выйдет — опоздали! Придав своему голосу суровую торжественность, отец девочки громко воскликнул:

— Да снидет на нас милосердие божье! Слава святой деве Марии, которая встретит наше дитя, освободившееся от земных тревог и забот, подведет малышку пред очи господа нашего…

Ай хотела что-то сказать, но Тхин остановила ее. Спасти девочку невозможно. Она умирает, угасает с каждой минутой, каждой секундой. Еще мгновенье — и она испустит последний вздох. Ее тонкие мертвенно-бледные ручонки лежали без движения поверх простыни. Эти ручонки должны совершить чудо — открыть ее родителям врата рая… Веки девочки в последний раз вздрогнули. Девочка умерла.

Отец громко запричитал, закрыв лицо руками. Только теперь опустила мать голову и заплакала навзрыд. Мальчишки с шумом ворвались в дом и, удивленные происходящим, замолчали и сбились на пороге тесной кучкой.

Ай молча потянула Тхин к выходу. На улице они увидели двух полураздетых мужчин, которые разделывали на мостике у озера тушки собак. Неподалеку еще несколько человек сооружали факелы из листьев пальмы и осоки и строгали лучину для костра…

Тхин прибавила шаг, желая поскорее уйти от этого места. Все увиденное тяжелым камнем давило ей на сердце. У развилки дорог Ай остановила подругу и сказала:

— А ведь они не родители этой девочки!

Смутное подозрение, мелькнувшее в голове Тхин, внезапно превратилось в уверенность. Вот почему горе родителей показалось ей притворным, вот почему мальчишек интересовала вовсе не их «сестренка», а рис.

— Они не родители ее, — продолжала Ай. — Это точно! Они купили девочку, чтобы принести ее в жертву.

Такое Тхин слышала впервые.

— Но разве можно покупать и продавать живых людей, да еще чтобы приносить их в жертву?!

— Дело в том, что у них все дети живы-здоровы, потому-то, ослепленные суеверием, они отыскали тяжело больного ребенка, чтобы взять его якобы на воспитание, заплатив настоящим родителям приличное вознаграждение. Так, купив ребенка, новые отец с матерью окрестили его и принесли домой, чтобы у них он умер, как их собственный. Теперь они совершат пышный обряд погребения, зарежут много собак и свиней, наварят и сожрут горы риса и тем самым выполнят свой, как они считают, христианский долг.

Тхин не выдержала и разрыдалась, Ай заплакала вместе с ней. Девушки стояли на обочине дороги, прислонившись к стволу дерева, и долго смотрели на далекий уже и оттого еще более мрачный дом, в котором убили ребенка.

После веселого прощального обеда, на котором собрались крестьяне со всех семи хуторов селения Сангоай, отряд добровольцев выступил в обратный путь, растянувшись длинной колонной по дороге, ведущей в город. За уходившими бежали дети, цеплялись за юбки девушек из ансамбля. Деревенские старики и старухи совали им в руки рис и сахарный тростник. Деревенские парни выпрашивали у девушек адресок, договаривались о встречах.

Пребывание горожан в деревне не прошло бесследно. Совместная работа на полях, наведение порядка и чистоты, веселые концерты, которые устраивали гости, пусть не надолго, но сделали жизнь в Сангоае лучше, здоровей, изменили облик селения и, самое важное, заставили людей посмотреть по-иному на себя, на свою жизнь.

И член волостного комитета, бывший солдат Тиеп, постоянно вспоминал приобретенных за недолгие две недели друзей. Конечно, однополчане были ему ближе, но и эти были хорошие ребята. А потом, они столько сделали для спасения урожая, доказали, что у них ловкие, умелые руки, — на таких можно положиться в трудный час. Вот и Выонгу часто вспоминался учитель Тин, к которому он по вечерам заходил, чтобы поговорить с ним, задать кучу вопросов, и об одном лишь жалел, — слишком мало времени побыли они вместе, не успел он научиться всему, что тот знал.

Выонг по-прежнему встречался с Ай. Теперь она держалась спокойнее, чем в первые дни после его возвращения. Помогло то, что, пока шли полевые работы, они трудились бок о бок. Частенько Выонг и Ай обедали вместе с приезжими, и если честно, то поначалу Ай ревновала Выонга, когда он заговаривал с медсестрой Тхин. Тем более, что Тхин без стеснения садилась на собраниях рядом с Выонгом, а когда обсуждали какой-нибудь вопрос, то могла и взять его за руку и пошутить над парнем. Но скоро Ай поняла, что ее волнения напрасны. Просто у Тхин был легкий характер, она хорошо пела и танцевала, а в спорах не любила уступать. К тому же Ай заметила, что Тхин с большим пониманием относится к чувствам ее и Выонга, и это сыграло решающую роль — они стали подругами.

Тхин неплохо разобралась в сложных взаимоотношениях между жителями селения, но не могла, конечно, не будучи местной, до конца понять все трудности, которые ожидали молодых людей на каждом шагу. Ей казалось, что деревенская молодежь не видит ничего зазорного во встречах Ай и Выонга, что это воспринимается всеми как дело обычное. Но мало кто знал, что из-за этих встреч все более натянутыми становились отношения Ай со старшей сестрой Нян. Внешне ничего не изменилось: сестры разговаривали между собой спокойно, спали в одном доме, работали вместе. Однако Ай чувствовала, что с каждым днем Нян все сильнее отдалялась, уходила в какую-то свою сокровенную жизнь. Нян не посещала собраний, не принимала участия в молодежных вечерах, не желала учиться. Если к Ай заходила Тхин, Нян тут же находила предлог, чтобы немедленно исчезнуть из дома, а если оставалась, то держалась с гостьей холодно и натянуто.