Похлебаев, переводивший добросовестно то одному, то другому их аргументы и убедившись, что воля старика несокрушима, протянул к Гансу руку и сказал:

— Дай пистолет!

Вспотевший и красный как рак Ганс резким движением достал из кобуры браунинг и подал Похлебаеву.

— Вот что, старик, — сказал Похлебаев, вставая со стула, — нам некогда возиться с тобой. Повесят тебя партизаны или нет — это еще вопрос, а последнее наше слово такое: даем тебе пятьдесят тысяч марок и два мешка соли… не хочешь — молись в последний раз — и пойдем в лес.

Старик поднял руки, брови его полезли вверх, усы и щеки задрожали. Заикаясь, он лопотал что-то бессвязное:

— Николай, голубчик, да ты тово… согласен я, как можно… Мы ить с им, — указал он на Ганса, — теперь родня… как можно.

За дверью послышались легкие шаги, и в комнату вошла Лиля. Похлебаев быстро спрятал браунинг в карман. Лиля, глядя на отца, стала уговаривать его поехать с нею.

Похлебаев сказал Гансу, что старик согласился ехать за два мешка соли и за пятьдесят тысяч марок. Тот подошел к Тихону Федоровичу, взял его мозолистую руку и потряс ее двумя своими мягкими холеными руками:

— Карашо, ошень карашо!

Когда Ганс и Николай собрались уходить, Лиля вдруг расплакалась, упрекая Ганса в том, что он ее не любит. Ганс клялся, что скоро всех их заберет в Баварию, что не отдаст их на растерзание партизан, что теперь уже все решено. С этими словами они крепко обнялись, и Ганс, взяв под руку Похлебаева, направился к выходу.

Как только утих треск мотоцикла, огромный платяной шкаф, стоявший в комнате, чуть качнулся, отодвинулся одним краем от стены, и из-за него показалось сначала дуло автомата, а за ним и фигура Плешкова, который не раздумывая сел за стол.

— Ну и цирк у тебя, Тихон Федорович, — проговорил Иван Плешков, наливая себе в рюмку французский коньяк.

— Вот так и живу, Иван, — отвечал тот. — Мы бы с Похлебаевым давно придушили этого Ганса, да твой Дядя Ваня не велит. Живьем, говорит, надо взять и не впутывать Николая. Вот и мучаюсь.

Плешков налил Лиле полрюмки, и она, чокаясь с ним, сказала:

— За успех, Ваня!

— Будем здоровы! — ответил Плешков, поднося к губам полную рюмку. Потом встал, вынул из кармана листок бумаги и, подавая Лиле, сказал:

— На, Лесовичок, нацарапай на коре все, что тут Дядя Ваня написал, а я пойду.

— Постой, Иван, — сказал старик, — я сперва выйду Альму попридержу, а то на весь лес хай поднимет.

Лесничий вышел, а Плешков, шагнувший было к двери, хмыкнул что-то себе под нос, вернулся к столу, взял бутылку, в которой еще оставалась добрая половина французского коньяка, и спрятал ее за пазуху.

— От твоего имени передам Дяде Ване, — сказал он, выходя в сени.

Лиля кивнула и махнула ему рукой. Плешков сошел с крыльца, прошел мимо будки Альмы, отодвинул в заборе доску и скрылся в лесу. Через несколько минут послышался повторившийся трижды короткий свист, означавший «полный порядок».

На следующий день, утром, Тихон Федорович вывел из конюшни лошаденку, запряг в телегу, подошел к будке, отвязал Альму и цепью привязал ее к задку телеги.

Погрустневшая, спокойная Альма молча повиновалась Тихону Федоровичу, словно понимая, что расстается с родным домом надолго. Старуха тоже готовилась в путь. Она вывела из хлева корову, впрягла ее в какую-то таратайку, похожую на двуколку, где уже лежала разная утварь, положила туда же небольшой мешочек с мукой, закрепила все веревкой, подошла к корове, взяла ее за поводок и ждала сигнала. Тихон Федорович слегка прищелкнул языком, шевельнул вожжи, и кляча тронулась с места. Телега сразу будто ожила, поскрипывали колеса, покачивались пожитки, позвякивала цепью шедшая за подводой Альма. Тихон Федорович шел рядом с лошадью, которая поглядывала на него, кося глазом, настораживала уши и довольно бодро шагала. Старуха шла за Альмой, ведя на поводу корову. Лиля условилась встретить их на проселке. Так они и выехали на грейдер.

На подъезде к проселочной дороге Тихон Федорович услышал рокот автомашины и, оглянувшись, увидел мчавшуюся по грейдеру полуторку. Он инстинктивно принял вправо, а через секунду его обдало пылью, и он отстранился от резко затормозившей рядом с ним полуторки. Из кабины спрыгнул на землю молодой шофер и громко крикнул:

— Хайль Гитлер!

— Будь ты неладен! — ругнулся лесничий.

— Приказано, — чеканил слова Коля Фурц, — передать вам мешок соли и документы.

С этими словами Фурц снял с кузова мешок и, сгибаясь под его тяжестью, перенес соль на телегу. Потом протянул Тихону Федоровичу конверт:

— Здесь аусвайсы и прочие документы!

— А второй мешок где? — вырвалось у Тихона Федоровича.

— Второй Ганс пустил налево, — ответил Фурц, садясь в кабину. — Хайль Гитлер, старина! — крикнул он и, резко развернув полуторку, помчался обратно, оставляя за собой облако пыли.

Когда командиру бригады Федорову вручили на «поминках» по фон Кубе радиограмму из Москвы, он, посоветовавшись с Хатаговым, начал готовиться к исполнению приказа. Ему предписывалось передать командование бригадой комиссару Хатагову, а самому с первым же рейсом самолета отправиться в Москву. Федоров послал своего адъютанта в Бегомль, где был партизанский аэродром, узнать о спецрейсах, а сам сел готовиться к докладу. Изредка к нему в блиндаж, поскрипывая новыми хромовыми сапогами, заходил Хатагов, и они вместе сидели над донесениями и сводками оперативных групп.

Посыльный принес радиограмму, извещавшую, что спецсамолет на Москву будет через три дня. А вскоре с таким же известием прискакал из Бегомля и Сергей. Он привез и некоторые новости: в Минске усиливался террор, прибыл личный представитель Гитлера, получен секретный приказ Гиммлера — схватить и живыми доставить в Берлин всех покушавшихся на фон Кубе.

На следующий день и днем позже из соседних партизанских отрядов поступили сведения об усилившихся полицейских расправах и обысках среди населения окрестных сел., кое-где партизанами были выловлены вражеские лазутчики, показавшие на допросах, что они получили задание разведать о местонахождении участников покушения.

В этих условиях Федоров и Хатагов приняли особые меры по охране Марии Осиповой и Елены Мазаник, а также провели маневры по дезориентации гитлеровских разведчиков. Так складывалась обстановка накануне отъезда Федорова.

Когда наступили сумерки и Федоров, попрощавшись с Хатаговым, хотел уже идти в лес, где его ждали адъютант с тремя автоматчиками-партизанами и оседланная лошадь, чтобы ехать в Бегомль, поступила новая радиограмма из Москвы: «Вместе Федоровым отправьте Большую землю Марию Осипову, сестер Мазаник, детей».

— Смотри ты, — проговорил Федоров, читая радиограмму, — там уже знают, что за нашими героинями охотятся.

— Думаю, — сказал Хатагов, — что и приказ Гиммлера там известен.

— Что ж, — произнес Федоров, — я, пожалуй, подожду, да вместе и поедем.

— Зачем всем вместе? — возразил Хатагов. — Ты езжай, как наметили, а я тем временем подводу для героинь подготовлю. Минут через двадцать выедем и встретимся на аэродроме.

Федоров прошел лесом к месту, где его ждали, вскочил в седло и вместе с автоматчиками шагом поехал к дороге. Когда они выехали на проселочную дорогу, Федоров подозвал к себе автоматчиков и распорядился дальше его не сопровождать, а растянуться и патрулировать дорогу. «Когда покажется комиссар, — тихо сказал он, — будете его и подводу с женщинами сопровождать до Бегомля!» Адъютант Федорова Сергей и двое партизан приняли приказ к исполнению, но Трошков поскакал за Федоровым. Проехав несколько километров, Федоров остановил лошадь и крикнул подъезжавшему Трошкову:

— А ты что за мной увязался, приказа не слыхал, что ли?

— Командир лично приказал сопровождать вас до Бегомля, — ответил Трошков.

— Значит, я для тебя уже не командир? — с укором в голосе сказал Федоров и пустил лошадь рысью.