— Ну, сразу не обнаружат, а «если», то Лиля погибает, а срабатывает Нилов. Понимаешь, тут точный психологический расчет.

— Даже математический, — заметил шеф. — А кстати, Лиля знает эту Галю в лицо? Не подсунут ли ей партизаны липовую Галю?

— О нет! Лиля с нею работала в казино, — ответил Ганс.

В дверь постучали, и на пороге появился дежурный эсэсовец.

— Вам пакет, господин штурмбанфюрер! — сказал он.

— Давай сюда, — не глядя на вошедшего, протянул руку Штраух.

Эсэсовец сделал несколько шагов вперед, передал пакет, повернулся и вышел. Шеф вскрыл запечатанный сургучной печатью конверт, прочитал текст и молча передал донесение Гансу. Тот посмотрел бумагу и процедил:

— Они тоже напали на след, но опередить нас не успеют!

— Ну ты и бестия! — хлопнул его по плечу Штраух. — Действуй!

— Я, как видишь, готов действовать, — сказал Ганс, — но мне надо знать, что я могу обещать людям?

— Дай им пятьдесят тысяч.

— Мало!

— Сто! — ударил ладонью по столу Штраух.

— Ну, это другой разговор, — сказал Ганс. — А что лично мне?

— Эх, дружище, — обнял Ганса за плечо шеф. — Нам повышение, «железные кресты» и личная благодарность Гиммлера! Ну, а марки мимо твоего кармана не падают.

На другой день личный представитель Гитлера вызвал к себе на беседу Штрауха. Их разговор остался тайной для всех — даже Гансу ничего не поведал о нем его друг. Однако, судя по делам шефа полиции безопасности и СД, эта тайна расшифровывалась усилением террора и полного разгула фашистского беззакония.

А тем временем круг всех разведывательных данных, собранных фашистскими лазутчиками о местонахождении участников покушения на Кубе, замыкался в Руднянском лесу, в районе деревни Янушковичи. Стали известны некоторые клички подпольщиков. Фашистские власти переправили своим тайным лазутчикам в партизанских отрядах фото и приметы Гали и Черной, указывалось предполагавшееся местонахождение их в лесу. Ганс почувствовал, что «добыча» может ускользнуть из его рук. Он развил такую энергичную деятельность, что все подготовительные меры по выполнению его плана были завершены двадцать шестого сентября. Оставалось убедить Лилю в том, что проникнуть в лагерь партизан с целью шпионажа — романтично.

Поздним воскресным вечером об этом и шла речь за накрытым, как в прежние времена приезда Ганса, гостеприимным столом лесничего. Правда, самого Тихона Федоровича здесь не было — он не вернулся еще из воинской части, командиру которой каждое воскресенье отвозил молоко, творог и яйца. Ужин начали без него, и нетерпеливый Ганс пошел в словесное наступление на Лилю.

— Я Лиле все объяснил, — обратился Ганс к Похлебаеву, — раскрыл во всех деталях план, но она убеждает меня не рисковать жизнью. А мне моя жизнь — тьфу, копейка!

— Тебе копейка, да мне-то она дорога, — протестовала Лиля.

— Друзья, — сказал Похлебаев, — на таких нотах мы не услышим друг друга. Я предлагаю выпить еще по одной, а потом весь дальнейший разговор вести только на улыбке.

— Я согласна, — отозвалась Лиля. — Это мудро и просто. И всем нам доступно, — закончила она свою мысль и еще шире раскрыла свои большие голубые глаза.

О, эти глаза! Они улыбаются Гансу, и он готов жертвовать собой, он готов взять ее в свою Баварию, где у Ганса свой дом и сад и милые родители, которые будут любить его жену — «лесную красавицу», будут любить, как родную дочь. Ганс и теперь, после смерти фон Кубе, не отказывается от своих слов, но война с большевиками требует риска, на который надо идти. И Ганс рискует не только собой, но и своей любовью. Он склоняет Лилю, более того — требует немедленно проникнуть в лагерь противника, любыми средствами завлечь командира отряда партизан в расставленные Гансом сети, способствовать поимке убийц Кубе, которые, по всем данным, находятся там. Ганс обещает сразу же после выполнения задания обвенчаться с Лилей и увезти ее в Германию, в Европу, подальше от этих болот и трясин, от тревожных выстрелов и страшных взрывов.

— Но я не представляю, — горячилась Лиля, — что будет со мною, если даже все пройдет хорошо. Неужели я должна целовать этого дикого бородатого бандита? Я же с ума сойду, Ганс.

— Прелесть моя, — лез из кожи Ганс, — и на это надо пойти во имя великой цели. Кроме всего, если говорить откровенно, то и под его бородой не леший, а человек. Верно я говорю, Николай?

— Истинно, — отвечал Похлебаев.

У Лили повлажнели глаза, над ними сломились посередине тонкие брови, и она, задыхаясь, проговорила:

— Короче говоря, вы, двое мужчин, предлагаете мне просто-напросто отдаться ужасному и противному мужику?

— Мы это предлагаем во имя великой цели! — с пафосом произнес Ганс.

— Видишь ли, — обратился Похлебаев к Лиле, — бывают такие ситуации, когда надо идти на все, но не предавать товарищей.

— Ну, хорошо! — ответила Лиля. — Я решилась. Но может быть, отца не следует вовлекать в эту авантюру? Он старик и, чего доброго, напортить может.

— О нет! — воскликнул Ганс. — Он умный и осторожный. Его надо убедить, потому что без него тебе не поверят. Повлияй на него…

— Попробуем договориться с ним без Лили, — сказал Похлебаев. — Не справимся с ним, тогда ее попросим.

— Я даже думаю, что и старуху надо с ними отправить, — высказал свое предположение Ганс.

— А может быть, оставим ее заложницей? — в свою очередь осторожно высказался Похлебаев.

— Боюсь, что это вызовет настороженность партизан, — сказал Ганс.

— Ну, тогда черт с ней, — махнул рукой Похлебаев.

— Я устала от вашей торговли, — проговорила Лиля. — Пойду прилягу на часок.

Гапе и Похлебаев облегченно вздохнули.

Когда во дворе послышался скрип колес, Ганс вместе с Похлебаевым встали и встретили старика в сенях. Он не стал распрягать лошадь, решив, что сначала надо поужинать. Нисколько не удивившись встрече, Тихон Федорович вошел в комнату и, кряхтя, сел за стол.

— Крошки хлеба во рту… — начал было он, но его перебил Ганс:

— Смерть рейхскомиссара показала, что пока мы, немцы, вместе с вами не объединимся против бандитов, не объявим им войну, мы спокойно жить не можем.

Похлебаев перевел Тихону Федоровичу сказанное.

— Так ведь объявили уже, — ответил старик, — кругом горит.

— Времена такие, Тихон Федорович, — проговорил Похлебаев, — что надо всем нам идти на риск.

— Надо гасить огонь, — продолжал Ганс. — Я, вы, Николай, Лиля, все дунем: «Пфу!» — и партизан не будет. Мы с тобой, «хозяин леса», теперь одна семья, и внук у тебя скоро будет…

— Это я понимаю, — отвечал Тихон Федорович. — Но народ не сдуешь.

Разговор шел долго. Тихон Федорович ел медленно, Похлебаев переводил ему все, что говорил Ганс, сам высказывал свои суждения, и когда наконец Тихон Федорович равнодушно спросил, что же он должен сделать, и Похлебаев перевел его вопрос Гансу, последний привскочил на стуле и, размахивая руками перед лицом лесничего, воскликнул:

— Ничего не делать, ничего! Только уйти к партизанам.

— К партизанам? — переспросил старик, вставая из-за стола. — Они же, господин зять, меня повесят…

— Зачем им тебя вешать? — горячился Ганс. — Ты им соль повезешь, мешок соли! А соль сейчас дороже золота.

— Да соль-то они еще и не возьмут, — возражал Тихон Федорович, — подумают, что отравленную привез… и повесят, на осине повесят. Они ведь знают, что я вам, господин офицер, и вашему фюреру верой и правдой служу, что моя дочка с вами путается… ну, или там замуж за вас собирается… все равно. Повесят — и крышка.

— Ты скажешь партизанам, — учил лесничего Ганс, — что соль не отравлена, и… ам, ам — в рот себе положишь. А партизан тебе суп несоленый нальет, скажет: ешь! — ты посолишь и съешь. Они тебе и поверят.

— Повесят, — твердил старик, — как пить дать повесят.

— Ты скажешь партизанам: дочь немцу не хочу отдавать, пришел защиты искать.

— Повесят, — твердил Тихон Федорович. — Это же я тогда на них полицаев натравил… повесят, бандиты проклятые… Не пойду! — решительно закончил лесничий.