Или вот глухари. Я их редко когда стреляю. Прошлый год так уж вышло, директор мне наказал: «Своди, говорит, на ток писателя»... Ну, я не знал, что за птица такая, писатель все же... Неловко, если с пустыми руками с тока придет... Я долго ждал, думал, сам песню услышишь. Потом гляжу, совсем в другую сторону ломишься... Интересная птица — глухарь. Я в марте лыжи с собой прихвачу, рабочих свезу на делянку... Утречком рано наст крепкий. Сбегаю посмотреть, как они крыльями чертят, танцуют. Снег чистый, все можно прочесть. Тоже целая книга... Или возьми — турухтаны. В мае, как в Кыжне спадает вода, они на косах играют, на песке. Это у них такие любовные игры, представления, почище любого балета... На Вондеге бобры поселились, плотину построили. Значит, что-то соображают. Не просто так... Я мог бы стать лесником, — сказал Коля Савельев, — мне нравится это дело. Но вот — стал шофером. Жена обижается: редко дома бываю. И правда, так-то посмотришь, дом как все равно полустанок, короткая остановка. Погреешься чуток, чайком побалуешься, перекусишь — и дальше. Дома всегда забота, какой-нибудь недостаток: то капусту солить, то валенок нет у Володьки, то болезнь, то Капитолина в Вяльнигу собралась, Володьку не с кем оставить. И слезы тут тебе и обиды. И ты всегда виноватый выходить: глава семьи. Я дома как-то теряюсь, хозяин я, видать, никудышний. Я лучше лишнюю ездку сделаю — устану, и ладно, можно поспать... Мне, знаешь, последнее время стал сниться остров. На нем эстонцы живут. Тоже у них колхозы, как у нас, а деревень — раз, два и обчелся. В наших деревнях каждый избу ставит впритык к соседу да чтобы поближе к дороге, окошки вылупит на улицу, все ему надо видеть, пыли досыта наглотаться. И чтобы его все видели. У эстонцев совсем по-другому. Они свои мызы построили так, чтоб никто их не видел. По хуторам попрятались, с дороги их вообще не разглядишь. Вокруг хуторов липы высадили, клены, дубы. А сирень у них в июне цветет — дак это целое море цветов. Как у нас льняное поле в цвету, так у них, если сверху посмотреть, с пограничной вышки, все сиренью застлано... Я на погранзаставе служил на острове. Тоже шофером, на машине ездил, «ГАЗ-51». Ну, и так приходилось всякую службу нести, наравне со всеми: и в дозоры ходил, на вышках дежурил. Рыба у нас на заставе всегда своя, сами ловили: салаки там полно было, и окунь крупный, а осенью — угорь... И вот однажды, в июле, послали меня с машиной помочь колхозу эстонскому, на сенокос. В командировку, значит, на целый месяц. На другой конец острова, в дальний район. Ну, дальность у них там не то, что наша: весь остров проедешь за полдня, хоть вдоль, хоть поперек. Начальник заставы на карте мне показал, как ехать. Дороги у них там везде дай боже, не нашим чета. Я бочку горючего погрузил и поехал. Кое-как отыскал пункт моего назначения. В правление колхоза пришел, представился: мол, прибыл. Они по-своему там балакают, по-эстонски, разглядывают меня, зубы скалят. Один, председатель, что ли, по-русски мало-мало знает, а так больше никто. Он говорит мне: поехали. Дорогу показывает. Ну я, что же, еду. Привез он меня на какую-то мызу. Хозяйка вышла, старуха, и молодая девка, рослая такая, крепкая — эстонки вообще все здоровые — показалась и скрылась. Председатель поговорил со старухой и мне объясняет, что здесь я буду жить. На постой меня, значит, определили. Сирень как раз уже отцветала, простая сирень опала, а на персидской еще были цветы... Ладно, думаю. Место понравилось мне, но вида я не подаю. Наше дело — солдатское. Отвез я председателя в правление, он мне говорит: «Отдыхай. Надо будет — мы позовем». Ладно. Что же? Приехал я к старухе. Машину поставил. Старуха по-русски ни в зуб ногой. И дочка ее тоже ни слова не знает. Чего-то лопочут и улыбаются. Показали мне, где помыться, под липой у них умывальник повешен. Старуха полотенце вынесла. Помылся, меня приглашают в избу. К столу сажают. Ставят миску с картошкой — картошка у них чистая, крупная, белая. Яичницу подают, на сале жаренная, шипит. Салаку копченую, лук со сметаной. И ставят кружку металлическую, литра так на полтора. В ней пиво темное, густое. Я объясняю, что пусть и хозяйки тоже выпьют со мной. Они присели, и старая и молодая. Тоже пива себе налили, кружки поменьше у них. От пива тепло мне сделалось, весело. Я выпил, откушал, спасибо, говорю. Молодайка меня зовет: пойдем. На двор меня вывела. Голова у меня вроде ясная, а ноги плохо идут, тяжелые. Она смеется, зубы так и сверкают. Показывает мне — вон туда иди. Наверх мне надо идти по лесенке, на сеновал забираться. Я полез, а молодайка зубы все скалит. Ну, думаю, попал солдат к богу в рай. Вида не подаю... Сено свежее, на сене кошма войлочная постелена, простыня, подушка пуховая в розовой наволочке, одеяло с пододеяльником. В общем, стал я там жить...
Утром чуть свет вскочил, машину приготовил, заправил, старуха уже на ногах, завтракать меня приглашает. Я отказался. Все же неловко как-то: вначале поработать надо, потом угощаться. Поехал в правление. Там они опять побалакали. Председатель мне говорит: «Отдыхай пока, солдат, позовем, когда надо». Я к старухе поехал. Куда деваться? Завтраком накормили меня от пуза: рыба, лепешки, кофе со сливками. Молодайка убежала, должно быть, на работу. Старуха литовку взяла, пошла на покос. Я косу отбил. Лужайку выкосил, сено сушил до обеда. Пообедали мы, делать нечего, я на сеновал забрался. Валялся до вечера. Так никто за мной и не пришел. Утром я опять в правление еду. Там мужики смеются, мне говорят: «Живи, солдат, отдыхай, женись; эстонки — добрые жены, хозяйки хорошие». Ну мне неловко на дармовщину жить. Я говорю: работу давайте. Поставили меня сено возить, молоко, рыбу — у них рыбацкая бригада была... Старухе по хозяйству я кое-что помогал — и жил. Объясняться мы научились. С молодайкой общий язык нашли. Дояркой она в колхозе работала. Эрна ее звали. Вот так и жил целый месяц, как у Христа за пазухой. Ни раньше такого не было, ни потом. Все ехал я, ехал, и вдруг — остановка. И дом и стол тебе приготовлен. И пива полная чаша. Десять лет прошло, и вот вдруг приснится... Все ясно вижу, кажется, наяву: синее море, сиреневые кусты, и тихо-тихо, нигде ни души, только пчелы жужжат. Как меня провожали, старуха с Эрной заплакали. Эрна села со мной в машину. Мы отдельно с ней попрощались...
Пока рассказывал Коля, ночь на убыль пошла. Костер наш сгорел. Неохота нам было покидать наши бивак, но надо. Подтянули голенища сапог и захлюпали по снеговой хляби. Настолько мертвое было место, что даже и птиц не слыхать. Только где-то ухнул филин, журавли протрубили зорю. Хотелось уйти отсюда, стать ногой на земную твердь. Но я все слушал, все ждал. Не дождался. Вышел на вырубку, там встретил Колю.
— Пусто, — сказал я ему. — Не поют.
— Должно быть, разнюхали, распугали. Ток здесь был верный. Я в марте ходил, проверял.
В дороге Коля молчал. Когда мы с ним расставались, сказал:
— За Кыжней, в корбе, есть ток. Туда не пройдешь, пока снег. Только числу к десятому мая. На будущий год захотите, приезжайте. Можем сходить. Ток там богатый...
На будущий год весеннюю охоту запретили. И ладно. Пускай глухари попоют.
Венька Авдюшкин
Он вчера пришел ко мне, мужчина в синем пальто с поясом и меховым воротником, я говорил ему: Веня. А думал про него, как прежде: Венька. Возраст его почти такой же, как мой. Мы не виделись с Венькой двенадцать лет.
— Садитесь с нами пить чай, — сказала моя жена.
— Спасибо, я пил уж, — сказал Венька. Однако сел и принялся пить, не положив в чашку сахару и варенья.
Я подсластил Веньке чай, он остановил мою руку:
— Достаточно. Я позавтракал, пошел дак...
Лоб у Веньки нахмурен, а глаза малохольные, будто парень вчера женился. Волосы у Веньки начинают густо расти мысочком над переносьем. Венька не смог их как следует причесать.
Ростом он хотя и не выше других мужчин, но ничуть и не меныне. Когда Венька идет по проспекту, все люди видят в нем зрелого человека.
