Я смотрю на Венькино лицо, оно, в самом деле, не молодо, грубо, кожа помялась от возраста и увяла. Мы с Венькой одно поколение. Но я еще вижу Веньку-парнишку, и все годы нашего с ним знакомства теряют свою протяженность. Венька малость косноязычит, будто в детстве горячую картошину прикусил, обжег губы и десны, да так и не остудил. Губы у него чуть вывороченные. Скулы и подбородок окостенели, обозначились на лице — мужское лицо.
— Справочное бюро мне ваш адрес дало, — сказал Венька. — День рождения у меня. Тридцать лет исполнилось дак... Обязательно приезжайте. Я на станции Пелла живу. Как с поезда сойдете, так прямо и прямо, на правой руке третья улица будет, и тут аккурат наш дом на углу. Не наш он, снимаем пока... Как выстроят дом-от, в Ивановском пароходство строит на пятой линии, дак мне уж дадут квартиру. Я в списке четвертый стою. Кому давать, если так посмотреть, правда же? Я у них уже скоро семь лет как работаю... Летом на катере по Неве мотористом, и за капитана тоже моту. Через Ивановски пороги сильно опасно, когда идешь... Если че, уже знаешь, так и правишь на буй... Теперь ишшо в одно училище поступил. На моториста учился, теперь на морского механика выучусь, правда же? Не помешает... Только что в том училище, где на моториста, там немецкий учил, а тут английский. Буквы каки написаны по-английски, я могу прочитать, а слова у них все по-другому как-то выходят. Ничо не поймешь...
Венька говорил и немножко даже захлебывался этим рассказом о своей жизни — так нравилась ему жизнь.
Венькин говорок не изменился за двенадцать лет. Венькино образование не приучило его к правильным книжным словам и оборотам.
О своей городской взрослой жизни Венька говорил языком своего детства, своей деревни, сосновой, ольховой, болотной, близко прилегшей к набитой дровами сплавной реке.
— ...Навигация кончилась — я кочегаром могу на заводе. А лед сойдет — я опять на катере. Начальник смены, он знает, если че надо, я сделаю; я у него попрошу, он всегда меня подменяет. От перестановки слагаемых, говорит, сумма не изменяется. Вместо меня поставит кого-нибудь в день, а надо — я за него в ночь отработаю. Я утром в школу могу пойти, десятилетку кончить мне год остался. А вечером в училище. В школе там медленно все объясняют: первый закон Ньютона, второй закон. Ньютона, трение — я все запишу, а в училище гонят программу. Я сижу на уроке — мне хорошо! Все уже утром слышал, дак... Ишшо раз послушаю, правда же? Тройка одна у меня по английскому, а так все четверки.
— ...У меня жена Кира на музыке играет, — рассказывал Венька, — училище кончила, в детском саду и в школе пение преподает. Сто десять рублей получат, и я сто сорок — сто пятьдесят. Мне тешша говорит, чтобы мы с ними жили, у них свой дом в третьем Парголове, а я говорю: не пойду. Или так, или так, говорю. Я жить самостоятельно буду. Пока что квартиру снимаем, а дом пароходство строит, уже под крышу подведенный стоит. Кира в детсадике музыке учит, а мне теперь хорошо, электричку до Мги пустили — хоть на завод, хоть в пароходство, куда надо, мигом свезет.
— Ну вот, получишь свою квартиру, — сказал я, — денег у вас хватает, купите гарнитур.
Венька засветился еще сильнее и как-то весь задвигался от застенчивого восторга. Его взволновало такое зазывное слово: гарнитур. Он сказал:
— Да кой-че и сейчас уже есть, куплено...
Он вынул из сетки-авоськи картонку, а из картонки — белый приемничек «Атмосфера». Покрутил колесико, и приемник громко запел полную оптимизма песню: «Здесь ничего бы не стояло, когда бы не было меня...»
Венька, я и моя жена послушали песню до конца, и Венька убрал приемник.
— Обязательно приезжайте, — сказал, — третья улица на правой руке — наша. У нас свои только будут. Да вот ишо вы. Без вас и за стол не сядем…
Мы повстречались первый раз с Венькой Авдюшкиным в Оятском Устье. Я сидел на крылечке лучшей в деревне избы — начальника рыбацкой артели Кряквина, заряжал патроны. Составил все гильзы в рядок. Зачерпывал кружечкой-меркой порох из банки, сыпал, запыживал и набирал в ту же кружечку дробь из мешка. Двинул неловко рукой, повалил все гильзы.
Венька как раз и вошел в калитку. Взмахнул руками, кинулся собирать живые дробинки. Так воробей слетает на брошенную голубям пшенку. Парень покряхтывал и приговаривал:
— Эва-то, эва-то, сколь их, в шшель закатились...
Он ползал но крылечку и по земле, выискивал дробины и урчал и после принес их мне — полную пястку. Он взглянул на меня, глаза его были мутно-голубоваты. Он сказал:
— Ты охотник, дак?
— Я охотник.
— Поехали на лодке в Кандошско озеро. Мне Кряквин велел с тобой быть или так если че надо... С охотником, говорил, пойдете. Я рабочим у них, на катере или так, че говорят, делаю...
Парнишка был крохотный мужичок — не по годам, а по недостатку какого-то вещества роста, как сосенка на болоте, — мужичок с ноготок. Сапоги его — детский размер — сшиты, должно быть, домашним, семейным сапожником, из яловой кожи, и заскорузли. Личико собрано в кулачок, землисто, одутловато. Только отроческие глаза его, как промоины на недужном весеннем льду, голубели.
Он еще поглядел на меня непристальным и размытым взглядом и гыкнул. Смешно ему показалось.
— Охотник... Всю дробь посеял... Чем стрелять-то бы стал? Гы!
...Мы сели с вожатым Венькой в ловкую лодку Кряквина, и Оять понесла нас мимо своих запоней и сосновых гонок. Вода чернела, бурлила, вспоротая деревянной помехой, оранжево просвечивало дно. По низким берегам чуть возвышались избы. Жидко-зеленые, зольно-серые, с песчаными косами берега прилегали к воде. Вода была тут главной стихией.
Нас вынесло в Свирь, вровень с небом из горизонта выплыл белый корабль.
Я греб, а Венька макал в воду кормовое весло. Оно было велико для Веньки и тяжело, но Венька старался. Он спросил у меня:
— Ты рабочим али начальником работаешь?
Я учился в институте тогда, но не сказал Веньке: нельзя мне было разрушить его уверенность в том, что человечество все двухмерно, что только и есть в нем рабочие и начальники. Из книг, газет и кинофильмов я знал, что рабочие — соль земли, молодцы и герои. Назваться рабочим мне было неловко. Я сказал Веньке, что работаю начальником.
...Когда протянули над нами первые утки, Венька сунулся с кормового сиденья на днище, будто не утки это, а эскадрилья вражеских самолетов. Он зашипел на меня:
— Эва-то, эва-то утица... Ложись!
Я перестал грести, притаился над веслами... Утки улетели, и Венька смотрел на них, пока они не пропали.
— Я тебе после дам ружье, постреляешь, — пообещался я Веньке, видя его волнение.
— Не-е-е, — ответил Венька, — отдача быват дак... Прикладом как двинет. Из лодки выпасть можно. Я плавать не знаю как. Пробовал раз, потом вода в ушах булькат.
По Кандошскому озерку нам было трудно пробиться на лодке: там кочки, болото да камыш — речная старица. Венька шестом пихался, а я стрелял. Сполохнутые с ближних кочек утки летели, истошно кряча...
Тогда начинался сентябрь, и последки тепла, не потраченного за лето, отпущены были разом. Теплом наполнился воздух от солнца до самой воды, и воду тоже пригрело. Я скинул кепку и куртку, расстегнул воротник. Стрелял, заряжал...
— Эва-то, эва-то! — придушенно вскрикивал Венька. — Эва-то утица крячет. А там ишшо сколь... Туда поедем, там хоть че-нибудь, мот, возьмем...
Мне все больше хотелось убить хотя бы какую утку, я торопился и мазал. Кряквы, словно поняв мою неспособность нанести им урон, подымались из камышей совсем уже близко. И одна — упала-таки! Венька свесился над водою, кряхтел, указывал носом, грудью, всем тщедушным своим существом:
— Эва куды она свалилась. Большушшая. Я видал...
Переступить лодочный борт Венька боялся, он взглядывал на меня и понуждал действовать, добросовестно исполнять работу. Я полез в камыши, все облазил, намок и озлился, но утку-подранка сыскать не сумел. Возвратившись, взял шест и молча стал выпихивать лодку на полую воду.
