Когда взрослые мужики отправлялись караулить медведя на лабаза, построенные высоко на елях, Гошка, пацан, усмехался: «Вряд ли придет». Мужики уходили поздно, к заходу солнца, Гошка знал, что медведь уже там, притаился где-нибудь на опушке. Мужики ломились к своим лабазам краем поля, и Гошка чувствовал превосходство над ними: «Разве так ходят? Медведь сначала следы все разнюхает, потом овес будет исть».

С детства Гошка воспринял деревенский северный говор, сильно окал. Отец его кончил только два класса, но язык его обкатали активы, собрания, семинары, газеты и радио. Гошкин язык не поддался десятилетке и Лесной академии...

Когда после академии он приехал в Вяльнижскую сплавную контору инженером с дипломом, отец отправил его на делянку лес валить, затем посадил на трелевочный трактор, еще шофером поработал Георгий на лесовозе и мастером на сплавном участке в Островенском.

— Пущай инженер потрется среди народа, — говорил директор сплавной конторы, — успеет еще в кабинете штаны просидеть. Народ хороший у нас. Трудолюбивый народ. Пущай потрется.

Только на третий год он взял сына в контору начальником отдела.

Работник вышел из Гошки неутомимый, упрямый, хоть кол ему на голове теши, по-своему делал. Пьяниц гонял без пощады, сам в рот спиртного не брал. Но шея его оставалась тонка. И частенько он забывал, что начальник, что нужно ему подымать людей на работу и строго взыскивать, чтобы боялись. Это не выходило у младшего Даргиничева, не унаследовал он отцовский характер.

Отец посылал его в Москву, в министерство и в комбинат — на семинары, активы. «Пущай потрется среди начальства», Но Гошке не прививались начальственный тон и манеры. Терялся он в отцовской компании. Помалкивал за столом: чего говорить, все равно же отцово последнее слово.

Будто в тени, в затишке вырос Георгий Даргиничев. Все солнце обрушилось на отца, все дожди и ветры. Гошка жил за отцовской спиной. Тем же морозом его калило, той же работе он научился, которую делал отец, но не хватало ему какого-то витамина. Ни трудолюбие Гошки, ни строгость его и скромность, ни готовность подставить плечо, если туго, не подымали Гошку до отцовского роста. Что бы ни делал он, говорили: «Отец приказал». Отцова рука направляла всю Гошкину жизнь. И легче это было Гошке, и, может быть, тяжелее. Все сравнивали его с папашей: «Одна порода, а хватка не та, другого калибра парнишка...»

Может, и обидно бывало Гошке всегда состоять при отце. Но так получилось, вся Гошкина воля слилась с отцовской, не отличить со стороны. Вся Гошкина гордость питалась отцовской славой. Парень он гордый был, и похвастать не прочь. Где-нибудь у костра на охоте только его и послушать.

— ...Однажды батя зарплату понес на Шондигу на участок, — рассказывал Гошка. — Дорогу снегом завалило, и на лошади не проедешь. Два месяца зарплату не выдавали. Деньги батя в полевую сумку положил.

На валенки у него галоши надеты — в марте это было, уже подтаивало днем. На Шондиге заключенных работал отряд, на лесоповале. Урки, бандиты всякие. Кто-то им сообщил, что директор с деньгами едет. А они не знали его, их привезли недавно. Трое смотализь из-под конвоя, вечером на дороге поджидают. Он идет, а они на него. У каждого по дрыну в руках здоровому. «Деньги давай!» — «Сейчас, ребята, — он им говорит, — они в галоше у меня, сейчас галошу сниму». Они ждут, думают, деваться-то ему некуда. Вот он нагнулся, галошу снял да этой галошей по морде тому, что ближе стоял, подзаехал. Потом и других давай метелить по чем попало. Бежать им нельзя, снег глубокий. Он их в кучу свалил и речугу им толкнул. Провел воспитательную работу. «Это вам, — говорит, — повезло, что вы на меня нарвались. До преступления дело не дошло. Бежать вам тут у нас все равно некуда. Как цуциков бы переловили и вкатали по первое число. А я вам, — говорит, — добра желаю. В ваших руках, — говорит, — загладить свою вину. Будете работать как положено, оставим это дело без последствий. А ушкуйничать начнете, то пеняйте на себя...» С тех пор ничего такого не повторялось. Поняли, с кем дело имеют...

О бате рассказывал Гошка и еще о себе. Хотелось ему быть похожим на батю, найти в своей отроческой жизни это батино удальство.

— На втором курсе у нас собирали команду на первенство академии по борьбе. В полусреднем весе некого было выставить, дак... меня попросили: «Давай, парень здоровый, из лесу приехал». Я на тренировки пару раз сходил... Некогда было. К сопромату готовился... Ну, выхожу на ковер. Противник ростом выше меня, но жидкий, видать, городской. В партер мы свалились, он полунельсоном меня взять пытался, а я думаю, не на того попал. Силенок у тебя маловато. Судья нас в стойку поднял. Я его на бедро подцепил, очко заработал. Потом еще пару приемов провел. По очкам выиграл. Больше не стал ходить. Вижу, зря только время тратить...

А еще команду по стендовой стрельбе комплектовали у нас на первенство общества «Буревестник», — рассказывал Гошка. — Мне говорят: «Давай попробуй». Я согласился. Пришел на стенд, гляжу, ребятишки все ушлые, перворазрядники есть, по нескольку лет занимаются. Пуляют в белый свет, как в копеечку. Ладно, думаю, дожидаю своей очереди. У нас в Вяльниге стенда нет, по тарелочкам мы не бьем, а только в лесу по птицам всяким, по шапкам, по гильзам. Шапку у любого возьми, как решето продыравлена. Моя очередь подошла, я кричу: «Дай!» И обе тарелочки расколошматил. С первого же раза второй разряд выполнил. Тренер говорит: «Давай занимайся серьезно». А я сходил пару раз, думаю, ерундовое дело. Только зря время переводить...

Застенчивый, тихий был Гошка, но с гонором. Хотелось ему выделяться, хотелось смелых мужских поступков, серьезной жизни. Отцова порода в нем говорила. Не робкий он был, но храбрость его выходила иная, чем батина храбрость. Однажды на срывке леса на Сярге забрался он на самый высокий штабель. Штабель плохо зимой сложили, держался он на живую нитку. Боялись к нему подступиться. Гошка бревно наверху колом поддел, штабель рушиться начал. Все, кто тут был, зажмурились, смертью запахло. Бревна посыпались в реку, как камни с обрыва. Никто и не видел, куда подевался Георгий Даргиничев. Он в речку махнул с шести метров. На берег вылез живой. Смеялись потом над ним: «Шустрый, как выдра...»

Отец был спокоен за Гошку: трудолюбивый парень и небалованный. За хозяйство свое, за сплав, заготовку и за завод беспокоился старший Даргиничев: «На пенсию уходить, а кому оставишь?» На приезжих специалистов надежды он не имел. «Ладно, потянем пока, — говорил себе Степан Гаврилович, — пущай Георгий ума наберется. Производственный опыт у него есть, с работой он шутки шутить не будет. Пущай проходит науку, пока еще у меня есть силенка. Лучших учителей ему все равно не найти. А там будет видно».

На Первое мая Даргиничева пригласили в город — нести через площадь знамя области. Так и прошел он впереди колонны — один. Блестела его геройская звездочка, серебрилась голова. День выдался солнечный, теплый. Оркестры играли для Степы. Степа знамя держал высоко, силенок ему хватало. Старости он не чувствовал, — знаменосцы старыми не бывают. Один шел Степа, как победитель на стадионе. За Степиной спиною гудела толпа. Всегда он шел первым, за ним тянулся народец. Нравилось Степе вот так идти на виду. Молевой сплав закончили нынче к Первому мая. Генеральную запонь за два часа поставили, по чистой воде. Верховой лес переборами придержали. Сплавные речки — Сяргу, Кыжню, Шондигу, Нергу — плотинами зарегулировали. Сколько нужно было для сплава воды, столько они и давали. Новый мост через Вяльнигу льдами подперло — Даргиничев быстро распорядился водометный катер на сани погрузить. Трактор приволок его к мосту, на реку скинули, катер пошел шуровать, растолкал все льдины. В сжатые сроки организованно провели молевой сплав. Так написали в районной газете, в передовой. Вместо себя Даргиничев сына оставил — без выходных на весь праздник.