Феликс пошел проводить Сашку, и тот сказал ему:
— С тебя поллитра приходится. Я уж давно вижу, что мается парень. И парень вроде нашенский. А для кандидата наук оно, может, так и лучше...
Феликс пожал Сашке руку, но словно бы он и не видел его. Куда-то он смотрел в дальнюю свою даль. Глаза его яркие сделались, лазоревые.
Через год, весной, я опять приехал на Вяльнигу, шел с автобуса на пристань, думал сплавать на Кундорожь, поглядеть, что там теперь и как. Мотоцикл попался навстречу. Двое ехали на нем, в ватниках, в красных касках-горшках. Остановились. Феликса я узнал, а Люда сильно переменилась. Лицо ее как-то опростилось, увяло, шире сделались скулы. Такие бабьи лица можно увидеть в селениях и поселках — на Амуре или на Вяльниге, на больших или маленьких реках. Мы поздоровались, но не знали, о чем говорить. Первой заговорила Люда:
— Мы с Феликсом, как свободное время, так едем в лес, куда-нибудь на лужайку. В лесу сейчас благодать: фиалки, подснежники. — Люда сказала это, но будто еще спросила о чем-то меня. Или себя...
Я сказал, что это самое милое дело — в лес, на лужайку.
— А Игорь новую жену привез из города на Кундорожь, — сказала Люда.
Феликс повернул рукоятку газа — мотоцикл зарычал.
Островенский вермут
Весной никто не ездит по этой дороге. Только ездит Коля Савельев, на «ЗИЛе-сто-полсотни-первом». Утром Коля везет на делянку рабочих — из Сигожно, Островенского, Кыжни. Вечером отвозит их по домам. Живет Коля на лесоучастке в Кыжне, в щитовом сборном доме; дом на две семьи. Семья у Коли три человека: сам Коля — глава, жена Капитолина и сын Володька, четырех с половиной лет. У Володьки имеется только одна игрушка — старый карбюратор, папа принес. Игрушки в Кыжне не продаются. Съездить в город у Коли нет времени. Володька возит по полу карбюратор, урчит, как папин автомобиль.
Поселок назван по имени речки — Кыжня; речка сплавная, в зиму ее берега обрастают штабелями бревен, высотою в трехэтажные дома. В Кыжне живут сплавщики. Весной они рушат штабеля — бревна с плеском, с брызгами падают в реку, ставят запони, переборы, разбирают заломы, подпихивают застрявшие бревна баграми. Кыжня впадает в Вяльнигу. Вяльнига — голубая весной, как небо, и белые льдины плывут по Вяльниге — облака. В Кыжне живут заготовители леса: вальщики, обрубщики сучьев, трелевщики, трактористы, шоферы лесовозов, учетчики, десятники, бригадиры. Есть мастерские, гараж, движок, восьмилетняя школа, детсад, столовая, красный уголок с библиотекой. До Островенского от Кыжни семь километров, до Сигожно тридцать, до станции Вяльнига сорок два.
Весной тут не ездит никто, только Коля Савельев каждое утро везет рабочих из Сигожно, по пути забирает островенских, кыженских. Дорога идет берегом Вяльниги; берег сухой, высокий, увалистый, поросший сосной.
И Вяльнига тоже как дерево: ствол его — русло реки, а ветки — притоки, лесные речки; Сигожа, Шимокса, Воткуса, Вондега, Кыжня, Сярга. Слова эти — Вя́льнига, Шо́ндига, Кы́жня — начинаются с ударного слога, как все слова в финно-угорских наречиях. Тут издавна жили карелы, вепсы, да и поныне живут. Словесные корешки остаются в названиях рек. Речными именами нарекают поселки. Поселки строят на скорую руку, на недолгую жизнь, покуда срубят весь лес.
Кыжня окружена глухими лесами — тайгой. По веснам я ездил сюда на охоту. До Вяльниги — автобусом, там ноги в руки да и пошел бережком — сорок два километра. Устанешь — зажжешь костер, черпнешь котелком из Вяльниги воды с ледышками, разпиваешь чаи, закусываешь хлебом и колбасой, лакомишься пряниками. Все вкусно, любая еда в охотку. Кукушки считают время, как метрономы. Поют дрозды.
Дорога пустая, никто не ездит по ней весной, а ходить разучились в наш-то машинный век. Разве встретится Коля Савельев, остановится, скажет:
— Начальник участка в Вяльнигу послал за нигролом. К вечеру обернусь. Если что, ты подожди. Подвезу. В ногах правды нет.
— Да ничего, пойду помаленьку, — скажу я Коле. — Догонишь, дак сяду.
Я стараюсь говорить, как говорят на Вяльниге: «дак»...
Кузов Колиного «ЗИЛ-а» набит народом: все знают, когда едет Коля. Лица у островенских баб напеклись, загорели, в глазах весенняя живость, голубизна. Бабы глядят на меня с лукавством:
— Дойдет, ноги длинные. Сразу видно, турист.
Я не хочу быть туристом. Хочу, как нынче принято говорить, вписаться в пейзаж. Но вот же не вписываюсь. Сколько лет хожу по этой дороге, а все турист. Ладно. Коля проехал, больше встречных не будет.
Коля — мой давний знакомый. Меня познакомил с ним директор сплавной конторы, тоже мой давний знакомый. Я — директорский протеже.
Иду бережком и слышу, как шурхают льдины и бревна внизу на реке, считает время кукушка, вдыхаю запах ожившей сосны и весеннего снега — и знаю: настала весна. В городе можно ее не заметить, даром прожить...
В апреле пришло из Кыжни письмо от Коли Савельева: «В прошлом году не получилось у нас. Приезжайте нынче к 1 Мая. Можно поохотиться. В марте я ходил на тока. У глухарей начерчено. Птица есть. До Сигожно ходят машины. Из Сигожно можно будет уехать со мной. Я каждый день еду. Везу рабочих».
Если б не Коля, на время распутицы вся работа в лесу прекратилась, на Кыженском лесоучастке. Директор сплавной конторы любит Колю Савельева, в прошлом году наградил его именными часами. И в этом, наверное, чем-нибудь наградит. Как же не любить директору Колю? Любит ли Коля директора, я не знаю.
Иду пешком из Вяльниги в Кыжню — сорок два километра. Дошел до Островенского, значит, осталось десять. В Островенском захожу в магазин. Не потому, что истощились запасы в пути, а потому, что шагать да шагать — однообразная все же работа.
Какой в магазине запах, точно сказать не могу, это — смешанный запах огурцов в рассоле, керосина, халвы, резиновых сапог, дегтя, лежалого хлеба, одеколона, селедки, мятных пряников. И чего-то еще — запах сельского магазина. Внимательно разглядываю поставленные в углу два велосипеда, мопед, радиолу «Ригонда», потом переключаю внимание на зимние шапки с ушами, на косы, грабли, лопаты, топоры, фонари «летучая мышь». У прилавка стоят женщины, берут пшено, макароны, соль, сахар, скумбрию в масле, мыло, лавровый лист. Пока изучаю прейскурант островенской лавки, бабки изучают меня: что за птица, в такую-то пору, по бездорожью...
Молчание воцаряется в магазине, женщины глядят на меня. У всех загорелые лица. Я изучаю названия вин. Тут открывается дверь, бабка в жакетке, в платке веселым, весенним голосом сообщает:
— Сейчас по радио передавали — не то в Индии, не то в Индонезии, не поняла, у одной сразу семь ребятишек родилось.
Это известие всеми в лавке принимается близко к сердцу. Обсуждают судьбу семерых близнецов:
— А что же, девчонки или мальчишки?.. Вот как надо: без малого мать-героиня... У нас бы такое — сразу бы дали квартиру... Так то же в Индии, я слыхала по радио, там в каждой семье не меньше семерых ребят. У них климат другой, одежды им нужно самую малость, и финики растут, сами с деревьев падают, только собирай... Да... У нас на такую ораву одних валенок сколько надо... Вон у меня в зиму две пары стоптали...
Интерес ко мне пропал, есть события полюбопытней. Я беру бутылку вермута. Уйти из лавочки, ничего не купив, неловко — ладно, бог с ним...
Коля Савельев догоняет меня, когда до Кыжни остается всего ничего. Влезаю в кузов, в фургон. Еду последние полкилометра. Завернуть домой недосуг Коле Савельеву: его ждут рабочие — сигоженские, островенские, кыженские. Надо увезти их домой.
— Когда приедешь-то, Коля? — спрашиваю я, спрыгнув с кузова у околицы Кыжни.
— Два часа уходит на ездку до Сигожно. Если только на сяргинском болоте не закукую. Так-то не должно. Обычно проскакиваю... Вы у меня пока отдыхайте. Капа дома, наверно. Прилягте, поспите с дороги.
