Коля зовет меня то на «вы», то на «ты». Времени у нас не нашлось познакомиться ближе. Коля едет, едет. Больше никто не может проехать в распутицу, в лучшем случае доезжают до сяргинского болота — буксуют, рычат моторы, пока не зароются по уши. Ждут, когда вытянет трактор. Однажды Коля слег с язвой двенадцатиперстной кишки, отдали его «ЗИЛ» другому шоферу. Тот чуть отъехал от Кыжни и увязил машину на первом же плывуне. До чего добуксовался — сцепление полетело. После этого случая директор сплавной конторы распорядился никому Колин «ЗИЛ» не давать. Когда Коли нет, «ЗИЛ» запирают в «бокс», чтобы никто и не смотрел на него косым оком. «Машина, как баба, — сказал директор, — пойдет по рукам — значит, рассыплется, по деталям не соберешь. Пущай при одном хозяине будет...»

Я потоптался на крылечке савельевского дома, поскребся в дверь, никто не вышел ко мне. Как оказалось, выйти было нельзя: Володька сидел на горшке и требовал к себе внимания. Капитолина извинилась передо мной, управилась с Володькой и стала меня привечать, потчевать чаем с брусничным вареньем. Я объяснял про себя, кто я, откуда, зачем. Капитолина могла позабыть обо мне, о моем прошлогоднем визите. Но она все помнила, знала. Она работала нянькой в детском саду, в эту зиму Володька много болел, пришлось сидеть дома.

Говорила она о муже с горестным выражением на лице:

— Коля мается животом, исхудал, в чем душа держится. Будто больше всех ему надо, каждый день по двенадцать часов из машины не вылазит. Только приедет к ночи, сунется поспать, затемно опять надо ехать. Горячей пищи совсем не видит — как же тут не заболеть?

Капитолина дала мне валяные опорки, чтобы отдыхали ноги. Мы сидели с ней у стола, пили чай из согретого на углях, на шишках самовара. Володька возил по полу папин карбюратор, жужжал: вжжж. Капитолине было, наверное, тридцать, или чуть больше того, или меньше. Когда я вошел, то на ней был халат, ноги впробоску сунуты в тапочки. Она убежала в другую комнату, переоделась в шерстяной джемперок. Волосы заплела в косу. Ее большая грудь вольготно обреталась под одеждой. Тонкие в лодыжках ноги розовели.

Капитолина смотрела серьезно. Глаза в ее облике составляли главное, некий центр, как глаза божьих матерей на фресках старых иконописцев; не знавшие никаких подкрасок, косметики, ресницы были густы, темны, загнуты кверху, как в юности, а глаза обметаны тенью давней, привычной усталости.

— Вообще-то мы каждый год собираемся уехать отсюда, — говорила Капитолина. — Коля зарабатывает хорошо, но зачем нам тут эти деньги? Ведь мы ничего не видим. Кино показывают, и то не можем сходить, у Коли времени не бывает. Он как все равно ненормальный работает. Вернется из ездки, и вот под машиной бы только ему и сидеть. Как чушка грязный придет, с ног валится, даже помыться путем не может. Не знаю... Мы из Рязанской области с Колей. С одной деревни. Он в армию ушел, я ждала. Потом вернулся, говорит, поехали куда, хоть свет посмотрим, пока молодые. Объявление он прочитал, что на лесозаготовки берут. Шофер он первого класса, мог бы везде устроиться. Ну вот, поехали. Седьмой уж год. Не знаю... В отпуск приедем к себе в деревню, у него там мать бедует одна и мои родители старики. Зовут: приезжайте, живите. Теперь там совхоз, и заработки, и все... У его матери дом, и у моих тоже дом. Как соберемся ехать, директор узнает, вызовет Колю, премию даст или что... Без Коли-то тут в распутицу вообще остановится жизнь. Никто не ездит. Никому неохота уродоваться. Только мой Коля грязь месит. В нем уж и тела-то не осталось совсем, как воробей, ей-богу... А директор знает, как к нему подойти. Коля добрый у нас. Такой уж добрый, что и не знаю. Директор просит: останься еще хоть на год. Коля отказать не умеет... Вот дали полдома. А что этот дом? Зимой как засвищет — его скрозь продувает...

Не зная, чем утешить Колину хозяйку, я достал из мешка бутылку островенского вермута и предложил выпить. Капитолина сказала:

— Вам самим пригодится. В лесу-то с устатку... Коля мой в рот не берет. А я и вкусу его не знаю.

Колю ждать оставалось долго еще. Я сказал, что пойду поохочусь на рябчиков. Ноги мои гудели, конечно, после длинной дороги из Вяльниги в Кыжню. Я вышел на берег. Солнце грело. Отыскал посреди штабелей закуток. Приладил пару осиновых плах, сел, прикорнул. То ли спал, то ли нет. Река бежала, крутилась, толклась в берега, что-то невнятное лопотала. То есть невнятное для меня. Говор бегущей воды был исполнен какого-то смысла. И в свете низкого солнца, в рдяной окраске сосен на том берегу тоже значился некий образ. Настраивали свои кларнеты и флейты дрозды. Будто действо вершилось в природе, акт сотворения красоты; каждый звук, отголосок, соразмерность света и тени, темный глянец воды и размытая голубизна неба, зеленая сутемь елового леса и белые струи берез — все было ладно, уместно и чудно.

Я думал, что вот за этим приехал сюда — увидеть, услышать, что это выше всех зрелищ, музеев, театров и кинофильмов. Я думал так, однако слушал не только певчих дроздов и журчащую речку. Где-то рычал на срывке леса бульдозер. Я слушал, не едет ли Коля Савельев. Хорошо бы, поскорее приехал, пошли бы на ток. Глухаря бы домой привезти, стушить его в духовке, подать с брусникой, кого-нибудь угощать — хорошего человека...

Солнце, коснувшись холодной земли, остыло, побагровело, растеклось в зарю. Запахло морозом. Я возвратился в савельевский дом, опять угостился чаем.

— Да вы прилягте, поспите, — сказала Капитолина, — кто же его знает, когда он приедет. Правда, если он что пообещает, то обязательно сделает. Но могли его и в Вяльнигу послать или еще что. Он у нас безотказный. Такой уж он Коля и есть — безответный. Вон там я вам постелю, на диване. Если хотите, приемник можете слушать...

Я лег и тотчас пошел, пошел по дороге. Грибы увиделись мне на хвойной подстилке — сморчки и строчки. Сморчки вкусно пахли белым грибом, то есть летом и ранней осенью, спелостью, кухней лесной. В полусне я услышал, что кто-то склонился ко мне. Открыв глаза, увидел Капитолину. Она укрыла меня одеялом и подоткнула края... Я зажмурился, будто и нет меня. Тихо ступая, Капитолина вышла из комнаты.

Я проснулся внезапно, как и заснул: в щели под дверью виднелся свет. Я вышел, Капитолина гладила на столе детское белье. Стенные часы, ходики с гирькой, показывали половину двенадцатого.

— Да вы спите, спите, — сказала Капитолина. — Запропастился наш Коля. Вот же, позвал человека, человек такую дорогу ломал... Спите, чего уж теперь.

Я послушался и снова лег. Заснул, теперь, быть может, надолго. Но тут меня разбудили. Коля стоял надо мной:

— Пойдемте. Половина второго. Тут рядом, за Кныжней, есть небольшой точок. Как раз успеем.

Я стал собирать пожитки, плохо соображая, что где.

— Да вы не торопитесь, — говорил Коля, — время есть. Раньше трех часов на току нечего делать. Они в три запоют. Тут рядом...

Капитолина молча глядела на наши сборы. Глаза ее выражали не то чтобы осуждение, скорее печаль. На детской кроватке в углу посапывал Володька.

— Завтра-то как поедешь? — тихо сказала Коле жена. — Ведь тебе же к шести подыматься.

Коля ничего не ответил. На темном его, закоптелом лине светлели глаза. Волосы свалялись. Видно было, что человек долгое время не снимал кепку.

— Я бы раньше приехал, — сказал Коля, — директор меня послал из Сигожно в Вяльнигу за тросами съездить. Да там пока завсклада искали...

— Ты к каждой дырке затычка, — сказала Капитолина. — Другие восемь часов за те же деньги работают, а ты все двенадцать.

— Сверхурочные оформят, потом отгуляю, — сказал Воля Савельев, кротко улыбаясь.

— Делам-то краю не будет. Отгуливать-то когда? Гуляка нашелся. — Капитолина укоряла своего мужика, но не было в ее укоризне надсадной неутолимой женской обиженности. Будто пеняла она не мужу, а мальчику, сыну.

Коля надел ватник и кепку, закинул за плечо одноствольную «ижевку». Мы вышли в кромешную тьму. Только звездочки чуть мерцали в немыслимой выси. Свет их не доходил до нас. Я еще не совсем проснулся. Меня пошатывало, я видел только Колину спину. Куда, сколько мы шли, не знаю. Коля остановился, я ткнулся в его спину.