— Орел ты, Степа, орелка, — сказал Астахов.

— Давайте, Иван Николаевич, за Антонину Никитичну выпьем. Как бы там ни было, а все же нам легче, чем им. Мы тут закрутимся, о себе-то помним еще, а об них и запамятовать можем. Они об нас страдают всегда. Выходных не положено. Об нас и об детях. О себе позабудут, а об нас никогда.

— И за Алевтину Петровну. Давай поехали, — поднял кружку Астахов. — Я, знаешь, тут как-то летел на «У-2». Метель поднялась страшная. Летчик сбился с маршрута, потерял ориентацию. Кабина открытая, козырек низенький, я наполовину торчу над ним, спрятаться некуда. Кружимся над лесами. Стемнело. Нигде прогалины не видать. Летчик обернулся ко мне, кричит, что бензин кончается. Ну, все, одним словом. Помирать надо. Только чудо могло нас спасти. И знаешь, как-то даже не страшно. Война есть война. Меня не будет, найдется другой. Дело не станет. Только бы, думаю, ухнуть разом — и точка... И вдруг, ну вот как живую, понимаешь, жену увидел. Летим, швыряет нас в потемках, ни зги, а ее лицо вижу. Просто черт его знает... Пока о себе думал, не страшно было, а тут за нее вдруг страшно стало. Как они без меня, одни, в глухомани? Нет, думаю, черт его знает, надо бы выкрутиться. Летчик как раз дорогу заметил внизу, сориентировался. Дотянули мы, сели благополучно...

— Да ну их, — сказал Даргиничев, — этих летунов. Я вон на Сером своем куда хошь доеду, быстрей, чем на самолете. Самый надежный транспорт. Не собьется с пути... А родственница-то ваша, Иван Николаевич, пожилая или не очень?

— Не очень, — сказал Астахов,— подходящего возраста, в самый раз. Вот вроде рыженькой твоей артистки, что стишок нам читала на Вяльниге.

Так они говорили, окошко было у них закутано одеялом.

Подпирала весна, подмывала, облизывала берега. И хотелось бы Степе Даргиничеву остудить ее, удержать. Пускай бы сочились снега шепотливыми ручьями под вяльнижский лед, только лед бы стоял. Только дождь бы не хлынул и солнце не торопилось бы печь. Пускай бы весна припоздала...

Но весна разгорелась, как пал на бору, подступила неурочной грозной напастью. Степа бегал по берегу Вяльниги, времени не осталось у него шагом ходить. По четыре лежня намотано было на каждый мертвяк, в мертвяке четыре ствола сосновых. Каждый мертвяк в траншею опущен, по три траншеи на берегу. Степа еще по два лежня добавил. Засорами лес закрепили, перетяги продели сквозь пыж. Троса вволю прислал Астахов, фабричного, целого троса.

Сам Степа таскал на плече стальные концы, наматывал петли. Секретарь обкома Коноплев ему помогал, предрика Гатов, секретарь райкома Журавлев, Петр Иванович Устриков, заместитель. У всех были руки в крови.

Девчата к полудню скидывали ватники, подставляли солнцу бумажную, бледную свою кожу. Девчата и есть девчата. Их радовала весна, немного они очумели. Солнце высушило беломошные вяльнижские леса. Брусника ушла необобранной в зиму, теперь девчата щипали ее но кочкам, причмокивали от немыслимой сладости, позабывали про запонь и про директорский гнев.

Весна подпирала, Даргиничев слушал ее, как близящееся вражье войско. Ночами он выходил на берег, ждал первого выстрела, залпа. Река держалась, исток ее — озеро Вяльниго — был нерушимо укутан сугробами; так и останется он, как ящерицын хвост; река оторвется, уйдет. Лед весь подернуло волглой недужной сизостью, синевой. Ночами в береговых проталинах струились лунные тропы.

Только в Степином детстве так пели тетерева, как этой весной — на клюквенных болотах под деревней Юрзовкой. В апреле сорок второго года чуть свет строчили над Вяльнигой косачи, чуфыкали и шипели. С косачами возвращались в бараки девчата. Им не подняться было к шести на работу. А то и вовсе не возвращались. Что будешь делать? Спешили они пожить после смертной зимы. Солдаты гуртилиеь вокруг поселка. Никогда после этой весны не слыхивал Степа Даргиничев такого гулкого тетеревиного токовища. Только в детстве, в деревне Юрзовке.

Однажды Нина Нечаева сказала эму:

— Ничего не поделать, Степан Гаврилович, — любовь... Любовь сильнее смерти...

— Что, и ты туда же? — ревниво беспокоился Даргиничев.

— Нет, я не туда, я в другую сторону...

Река стояла, но покряхтывали в траншеях мертвяки, тросы рвали сосновое тело. Лед заерзал уже, шевельнулся. Степа не уходил теперь с берега, лицо ему обожгло, как кирпич, спалило солнышком брови, голос осип, задохнулся.

Иные девчата прогуливали. Директор стыдил их, лишал положенной водки. Они глядели ему в лицо затуманенно и бесстрашно.

Как-то утром к началу работы вовсе мало явилось на берег девчат. Даргиничев кликнул Петра Иваныча:

— Ну-ка, пойдем по баракам, подымем эту капеллу.

Он широко пошел, не глядя под ноги, в высоких кожаных сапогах, в распахнутом ватнике. Посеменил за ним его заместитель.

Тихо, сонно было в поселке, над трубами ни дымка. Даргиничев взбежал на крылечко первого в ряду барака. Дохнуло на него последками вчерашнего тепла, еды, устюженской водкой, хромовыми, с ваксой чищенными сапогами пахло в женской этой комнате. Тут было четыре койки и стол посередине. Восемь голов поднялось к вошедшему, по паре над каждой подушкой. Портупеи брошены были куда попало и пистолеты ТТ...

— Ну, молодцы в постелях-то воевать, — сказал Даргиничев, — дай боже орлы... — Он быстро вдвинулся в глубь комнаты, огреб вокруг себя руками, обобрал портупеи с пистолетами. Четверо лейтенантов стукнули об пол босыми пятками, но не годились они для боя, для обороны. Совсем никуда они были без гимнастерок и галифе, Неодетые люди беспомощны против одетых.

Даргиничев отдал трофеи Петру Иванычу:

— В контору снеси. Пущай придут боевые командиры. Там разбираться будем, как они заслужили оружие носить.

Петр Иванович скоком помчался подале от греха. Лейтенанты спешили надеть сапоги, кое-как намотали портянки. Даргиничев дожидался в дверях, без улыбки стоял, серьезный.

— И не совестно вам форму порочить советского командира?

Тесным строем пошли на директора лейтенанты боевым кулаком.

— Ты кто такой здесь нашелся? Барсук тыловой... Отойди...

Даргиничев топнул ногой. Губы его выворотились, лиловые стали.

— Я представитель Военного совета фронта, выполняю особое задание. А вы срываете... Все пойдете под трибунал, как разлагающие дисциплину.

— Дире-е-ектор, а дире-ектор! — Из угла с крайней койки донесся заржавленный тоненький голосок. — Ты ребятам пу-ушки отдай. Их без пушек посо-одют. Ты лучше нас посади-и... Это мы виноваты. Мы ба-абы…

— Бардак заведете в прифронтовой полосе, — сказал Даргиничев, — найдем и на вас управу. Не будем чикаться. За милую душу отправим, где похолоднее. Чтоб поостыли... По законам военного времени. Ну-ка марш на работу!

Он хлопнул дверью. Лейтенанты вышли за ним. Робки, грустны были они в неподпоясанных гимнастерках.

— В контору, в контору, — сказал Даргиничев. — Там разберемся. В постели-то с бабой вы все генералы. А как до дела дойдет — и в кусты. И в кусты... — Будто что прояснело в директорском лице, надежда какая-то проблеснула.

Лейтенанты мучились, маялись...

— Мы понимаем, товарищ представитель Военного совета... Ну, черт попутал... Сами знаете, выпили... не губите нам жизнь.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Даргиничев. — Вот побудку произведу своему войску, в конторе разберемся, какая-такая ваша жизнь.

Он отворял уже двери другого барака. Лейтенанты долго еще стояли, пока нашли в себе силу взойти на крылечко в барак — к своим кралям, зазнобам.

Виктор Александрович Коноплев ростом был невелик, спрятанное под синим френчем тело его ничем не заявляло о себе, вся суть выражалась в лице. Суть состояла в непрестанном усилии, в твердости взгляда и скул. Под усталой обтянувшейся кожей, подобно шатунному механизму, двигались мускулы, желваки. Знаки возраста, слабостей и увлечений не обозначились на лице Коноплева. Он был дальнозорок, за бумагами в кабинете вооружался очками. Носил короткую щетку усов. Держался Виктор Александрович по-военному прямо, хотя военным так и не стал. Военной жилки не обнаружилось в нем, не только таланта, совсем ничего. В июле сорок первого года его назначили членом Военного совета. Но Коноплев стушевался на генеральской должности, не проявил себя. Солдат бы вышел из него несгибаемый, стойкий, работу войны он исполнял бы в окопе, как истый мастеровой. Но генерал из Коноплева не получился.