— Она у нас особенная, Нива Игнатьевна, — сказал Даргиничев, словно чем-то гордясь. — У нее прадед был декабрист.

— Ну что же, — сказал Астахов, — давайте организуйте самодеятельность. Сейчас у нас время в обрез. А вот удержим запонь, тогда полегче станет. И день прибудет. Стенгазету можете сварганить. Вообще, Степан Гаврилович, что-то надо подумать насчет политико-воспитательной работы. А то нам в обкоме дадут ума...

Астахов двинулся вдоль цепочки работающих на реке девушек. Даргиничев улыбнулся Нине, пошел за управляющим.

— Дак ведь мотаемся целые сутки, — сказал он, — как волки. Тут тебе и политика, и воспитание.

— Гляди, — сказал Астахов. — Народ у тебя ой-ёй... Греха с ними не оберешься.

Девушки втыкали в снег ломы и лопаты, встречали начальство бойкими голосами. Но попадались среди них и понурые, квелые, будто старухи, не прекращали работу, не подымали лица.

— К нам приехал управляющий трестом товарищ Астахов, — громко сообщал Даргиничев. — Какие будут претензии, пожелания — выкладывайте начистоту...

— Почту редко приносят.

— Валенки бы поменьше, а то все сорок третий размер...

— Радио бы провести... Патефон бы с пластинками...

— Что нам все водку да водку дают, нам бы шампанского...

— Картошечки бы, хоть попробовать, какая она, а то и вкус забыли...

— Утесов бы пусть к нам приехал... Клавдия Шульженко...

Скрипучий, будто заржавелый голосок хотя был тонок, но все услышали его:

— Управляющий, а управляющий, ты нам бы достал где по мужику. Хотя по одному на бригаду. Мы ба-абы…

Ночью они сидели вдвоем в конторе, управляющий и директор. Попыхивала лампа с трехлинейным стеклом. Хлеб лежал на столе, сковородка жареной рыбы. Окошко закутали одеялом. Даргиничев шевелил кочергой уголья в жарко рдевшем зеве стопившейся печки. Тепло и утешно было им после целого дня хождения по снегам. Наконец-то остались они вдвоем, ровесники, близкие люди. И было что выпить, чем закусить. Одеяло на окошке сообщало кабинету директора Вяльнижской сплавконторы домашность, уединенность.

Это и нужно им было, они отдыхали теперь. Их жизнь проходила вся при народе, редко, когда они оставались наедине с самими собой. В их жизни не было места для музыки, книг, для мечтаний. Они были твердые люди, как топорища, и уставали от своей твердости. Сидели, вытянув ноги к огню, распустив пояса, расстегнув ворота. Женщин не было с ними. И прежде, и до войны, они отдыхали без женщин, в избранном, узком, мужицком кругу, за столом, за беседой. Не то чтобы они чурались женщин или обуздывали свою плоть. Вовсе нет. Но мужская беседа, как тайная вечеря, была им необходима по временам.

— Да-а, — сказал Астахов, — девок у тебя — пруд пруди. И такие есть, я те дам... Раскормил ты их — прямо скажем. А ведь в могиле все они стояли одной ногой. Должны быть тебе благодарны. Возможности у тебя — как граф можешь устроиться...

— Только допусти, отбою не будет, — сказал Даргиничев. — Сейчас-то хоть пока мороз им двери подпирает в бараках, а как потеплеет, просто не знаю, что и делать. Девушки есть серьезные. Воспитанные девушки. А есть такие — прости господи с Лиговки. Немного, но есть. Мутят воду. Ужас. Идешь к ним иной раз в барак — все равно как в атаку. Как в атаку идешь...

— Ну, эт ты брось, Степа, — сказал Астахов. Он несколько рассолодел от водки, от печного жара, глаза его замутнились, он улыбался от беспричинной телесной радости, от хмеля, от вкусной еды. — Это ты брось, понимаете... Так я тебе и поверил. Наш брат до этого дела — ой-ёй! Я гляжу, кое-кто из тыловых начальников в Карголье таких себе краль завели... Война, Степа, спишет...

Даргиничев слушал с вниманием, с интересом. Нижняя губа его оттопырилась. Морщинки у глаз выдавали усилие мысли.

— Завели?.. От же, ей-богу... А семьи у них эвакуированные?

— Семьи у всех в глубоком тылу, — сказал Астахов. — У нас тут прифронтовая зона, а фактически шансы те же, что и на фронте, на тот свет отправиться. Теперь-то стабилизировалось положение, а в ноябре, ты помнить, это ужас что было. Чудом выкарабкались. Помню, к Карголью немцы подходят, связи нет, толком никто ничего не знает. Положение такое сложилось — ну просто кошмар... Да. В райком я вечером прихожу, там бюро заседает. Мне говорят готовить трест к эвакуации. А распоряжения эвакуироваться не дают. Неизвестно еще, как повернется. Всю ночь подводы я собирал, машин у нас не было. Должен сказать, исключительно работали люди. Поражаешься, откуда силы брались. Нервное напряжение колоссальное было... Да.

Астахов рассказывал, Даргиничев слушал его, цокал языком и кивал. В рассказе управляющего не было ничего такого, чего бы не знал Степан Даргиничев. Но слушал он почтительно, дожидался своей очереди...

— ...Черт его знает, Степа, — говорил Астахов, — ведь молодые мы с тобой мужики. Ну ладно бы на фронте, война есть война. А так посмотришь, в нашем с тобой положении все худо-бедно обзаводятся домашними очагами. Где-то ведь надо горячего похлебать, и постираться, и душу отвести. Трудно нашему брату без этого. Черт знает... Я рано женился, холостяцкой жизни, считай, и не попробовал. Работаем мы с тобой вроде как с нас требует военное время, а тылу у нас никакого нет. И это отражается на работе, ты учти... — Недоумение, жалоба звучали теперь в астаховском голосе. Будто спрашивал он совета у Степы, будто нуждался в каком-то его разрешающем слове. Астахов выпил, сморщился весь, когда расправил лицо, то было оно другое, чем прежде. Выпятился мясистый астаховский нос, покатыми сделались брови. Помягчело, оплыло лицо. — Я вот что, Степа, — сказал Астахов. — Мне завтра на станции Вяльнига надо быть, одну мою дальнюю родственницу встретить, с кобонским эшелоном она едет. Начальник эвакопункта, приятель мой, помог ей через озеро переправиться. Я его попросил...

Даргиничев остро, прицельно глядел в лицо Астахова. Будто стал он теперь постарше годами, чином, будто сравнялся с управляющим или даже чуток поднялся повыше его.

— Машину раскочегарим, — сказал Даргиничев. — Чурка насушена у нас... Как порох... Антонина Никитична пишет вам, Иван Николаевич?

— Пишет. Все вроде нормально у них. Восемьсот рублей им там платят из моей зарплаты ежемесячно...

— Да что теперь восемьсот рублей, — махнул рукой Даргиничев.

— Посылаю им кое-что съестного, но главным образом табачку, «дукату». Там за пачку пуд картошки даст... Ну что будешь делать, Степа? Война. Антонина Никитична работает там, парень в школу ходит. Пишут — вроде нормально. Жить можно. Хоть немец туда не долетает — и то ладно.

— А как я Антонину Никитичну из города вывозил — это с ума сойти, — сказал Даргиничев. — Я последний, наверно, посуху и проехал, за мной в аккурат и замкнулось колечко...

— Тебе одному и доверил я ее, с другим бы ни с кем не отпустил, — сказал Астахов. Ты известный орелка...

Даргиничев засмеялся, покрутил головой:

— Я еду, сижу за баранкой, Любань проехали, на КПП документы проверили. «Проедем, — спрашиваю, — на Чудово?» — «Проедете». Едем. Я смотрю, навстречу раненые идут. Лошади валяются убитые. Лейтенант выскакивает на шоссе, тоже раненный, весь в крови, пистолетом тычет в меня. «Застрелю, — кричит, — ты что, к немцу бежишь? Тут немец в ста метрах». Я кое-как его успокоил, развернулся и обратно. Шофер мой Вася сидит рядом со мной, душа в пятках, Антонина Никитична, в кузове, заместителей ваших жены. Бабы... Кошмар. Я вправо вывернул — да на Шлиссельбургский тракт. Добрался до Волхова, там на пароме уже двое суток машины стоят. А у меня две четверти водки было. Я пошел по бережку — думаю, надо соображать. Соображать надо. Вижу, баркас полузатонувший, но на плаву еще держится. У рыбоприемного причала стоит. Я сторожа отыскал, деда. «Давай, — говорю, — дед, помост изладим, на баркасе и переедем». — «Нет, — говорит, — я на себя не возьму такое. Видишь, машины по двое суток стоят». Я ему водки бутылку. Он уже по-другому глядит. «Баркас-то, — говорит, — дырявый». Я говорю: «Ничего, я водолей опытный. Буду воду веслом вычерпывать». — «Ну ладно, — говорит, — только ночью, чтоб не видали». Взялись мы за топоры, помост наладили. Как стемнело, я машину согнал, поставил на баркасе. Поплыли. За милую душу. К Сонге приехали, там тоже очередь на паром. Глаз уже у меня наметанный, я сразу плот присмотрел. Подшил к нему еще два бревна. И переплыли. Переплыть — переплыли, а чурка кончилась. Что ты будешь делать? Вот в деревне мы давай жерди с огорода таскать. Напилили. Заправились. Поехали дальше.