— Да и у вас тоже, Степан Гаврилович, щелочка одна есть, в вашем окошке в конторе...

— Ну? Неужто есть? Надо будет ликвидировать.

Нагорал фитиль в лампе, пыхал, чуть дышал огонек. Даргиничев улыбался, но мягкости не было в его взгляде. Нина чувствовала силу Степиных глаз, напор, отчаянность, волю. Такие глаза были у директора на островенском переборе.

— Вы так смотрите, Степан Гаврилович, я боюсь, — сказала Нина, — я себя воробьем беспомощным чувствую рядом с вами.

— А ты не бойся, — сказал Даргиничев. Он поднялся и фукнул на лампу, задул. Все пять окон наполнились лунной синевой, — Мы поработали с тобой как следует быть, Нина Игнатьевна, — сказал Степа, — у нас сегодня праздник. Наш праздник. — Он обнял Нину и поднял ее, понес. И ничего тут нельзя было поделать, Нина обхватила Степину шею, прижалась к нему. Пахло от Степы водкой и табаком, лесом пахло, снегом и солнцем.

— Я тебя люблю, Степа, — сказала Нина. — Ты свет в окошке... Степа... Не нужно... Не надо... Степа...

Пять окон лунно сияли. Пять синих квадратов лежали на крашеном полу. Кованные железом большие кожаные сапоги валялись в пятне узорного света и маленькие резиновые с завернутыми голенищами...

Скребущий, саднящий звук появился. Летел самолет, по-немецки урчал, с перебивом, волнами, то густо с угрозой, то гнусаво зудел, как пила. И сразу ударила автоматическая зенитка в Афониной Горе, палкой замолотила по крыше, зазвякали стекла.

— Сейчас ему подкинут на Вяльниге, — сказал Степа. — Хвост ему накрутят.

Нина спустила ноги на пол, сунула в сапоги.

Степа думал, вернется. Лежал. Самолет улетел, но звук не забылся, все скребся, зудел. Так и осталась в Степиной памяти эта ночь, оцарапанная, разбуженная чуждым, не нашим звуком, исхлестанная пушечной стрельбой.

Нина не возвратилась. Даргиничев вышел на волю. Где-то уже под самым поселком шуршали чуть слышно ее шаги. «От же, ей-богу, — подумал Степа. — Характерная козявка. Может, обиделась чего? Кто же их знает?»

Пискнул над елками первый вальдшнеп. Журавль затрубил. Через час Даргиничев ехал верхом на Сером. Вставало солнце. Лес полнился посвистом крыльев, чуфыканьем, пением птиц. Но что-то нерадостно было Степе. Не знал, что поделать ему с этой ночью. Или совсем забыть? «А... все они плачут. Сама прибежала. Должна была знать. Наплачется, поумнеет небось трясогузка... А то ей, вишь, на крыльях надо летать... А, ладно...»

— Н-но, Серый, — причмокнул Степа и дернул коня за повод, стукнул пятками в бока. — Н-но, давай!

Серый покосился на хозяина.

— Давай, брат, давай, — сказал Степа. — Некогда прохлаждаться.

Жена написала Степе, что пришлось ей помыкать горюшка, в письме всего не расскажешь. «Я-то ладно, — писала жена, — сердце по вас изболелось. Живы ли вы, родные мои? Как Гошка? Дитя малое остался без матери — одинехонек. Тебе некогда с ним заниматься, а на чужих людей надежда плохая. Живу я в бараке, — писала жена, — работаю на лесоповале. Думал ли кто-нибудь, что так повернется? Поезд наш, на котором я ехала в Карголье за тебя хлопотать, разбомбило. По шпалам пешком пошли — прямо в самое пекло угодили. Чудом жизнь сохранила, слава богу, мир не без добрых людей. После немцев в тифу я валялась без памяти. Не знаю, кто меня, как подобрал. Погрузили в санитарный вагон, очутилась я здесь, а не с вами. Документов я всех лишилась, и обратиться не к кому. Не знаю, дойдет ли это письмо до вас. Если встретиться приведется, я все расскажу тебе, Степа. И не верится, встретимся ли...»

Как выбили немцев из Карголья, Даргиничев ездил, искал следы Алевтины Петровны, но все следы подмело. И вот же нашлась, отыскалась, живая... Даргиничев обращался за помощью к Коноплеву, послали в Кировскую область вызов Алевтине Петровне.

Степа работал на рейде, возился с кранами. Чурку напилили зимой, но не высушили, плохо она горела. Моторы не заводились, не давали мощности, глохли. Даргиничев черный стал весь, прокоптился.

И Серафима Максимовна стала как кочегар. И четверо вяльнижских парнишек, допущенных приемной комиссией к работе на кранах, охотно и скоро перемазались с головы до пят. Справки о знакомстве с техникой безопасности им подписали председатель комиссии Даргиничев и член комиссии Лунина.

Первого мая затарахтел восемнадцатисильный движок, и зажегся электрический свет на рейде. Днем он зажегся, а вечером погасили, конечно: фронт рядом. Снизу по Вяльниге приплыл маленький буксир «Ерш», привел баржу, тоненько, весело гукнул.

Баржу поставили под погрузку. Даргиничев поднялся в будку крана. Со всех сторон его окружило синее небо без облаков. Летели с озера чайки. Степа близко видел блестящие темные капельки чаичьих глаз. Он видел стоящих внизу на бонах людей с баграми. Они не работали сейчас, поднимали к нему лица. Он увидел Нину Нечаеву. Она стояла отдельно от всех и тоже смотрела вверх, на него. Лицо ее освещало солнце. Рябила, играла на солнце вода. И такое счастье, такая любовь к этим маленьким людям, стоявшим внизу, к этой реке, запруженной лесом, к этому небу и чайкам, к этому крану «норд-вест», к этой девушке с солнечным светлым лицом нахлынули вдруг на Степу, что он заплакал, утерся чумазой ладонью: «От же, ей-богу, этого не хватало еще».

Взялся за рычаг, поворотил будку вместе со стрелой, выжал педаль, плавно опустил грейфер в набитый сосновой двухметровкой «дворик», ухватил зубьями пачку и понес. Кран был послушен воле краниста. Когда стрела поравнялась с баркой, Степа отдал педаль. Дрова глухо стукнули о днище баржи. Кучно, в самую середку легли. Будто собственными руками брал Степа лес из воды, укладывал его в чрево баржи. Тело его вспоминало эту работу и радостно отдавалось ей. Сила разумной большой машины становилась Степиной силой. Иногда он взглядывал на Нину Нечаеву. Нина тотчас оборачивалась на его взгляд, отвечала ему. Хотя отделяло их друг от друга большое пространство неба, реки и сплавного рейда, пересеченного бонами.

Степа кидал пачки леса, не останавливая стрелы. Может быть, он бы и удержался от этого маленького лихачества, не будь внизу Нины...

Он начинал работать на этом кране в тридцать пятом году — первый кранист на Вяльниге —и тоже немного лихачил. Тогда внизу была Алька, загоняла багром чурки в «дворик».

Проржавевший за зиму кран скрипел, скрежетал, Степа чувствовал неустойчивую, провисшую тяжесть несомого леса; натуга стиснутых челюстей грейфера передавалась ему. Степа стискивал зубы... Он взглядывал на светлеющую внизу простоволосую Нинину голову и думал, почему его счастье, вот это простое счастье любви и работы, должно стать горем другого человека — Алевтины, жены...

Степины мысли не складывались в слова. Он прибавлял оборотов двигателю, еще скорее поворачивал кран, лязгал челюстями грейфера, покрикивал, погонял народец внизу.

Красиво работал Степа на кране, изящно, мягко работал, без остановок, промахов и рывков. Он думал, что вечером увезет с собой Нину на Сяргу — и хоть трава не расти: имеет полное право. Но приходили другие мысли: что это не дело, не поселковый ухарь, а все же директор, народ осудит, нельзя опускаться. Тем более где-то, черт знает, страдает жена...

Хотелось Степе поставить внутри себя запонь, запруду и удержаться, спастись. Но глядел он на Нину, и мерещились ему неслыханные слова, неведомые страны.

Чайки летели мимо, заглядывали в глаза кранисту, будто хотели о чем спросить.

Даргиничев перекрыл в этот день все известные на погрузке нормы. Работал он на кране сряду пятнадцать часов, и кран ни разу не отказал. Довоенной сушеной чуркой заправили бункер. Все сожгли, что сыскалось на складе.