Чтобы вспомнить, что значит нежность, надо вначале забыть о себе. Гладить веслами воду и чувствовать ее женственность.

Плеснула рыба. Поймался хариус или сиг. Нужно хариуса (или сига) подвести к борту лодки, мгновенно выдернуть — он забьется, попрыгает и умрет.

Поймали рыбу, передохнули.

Механик достал из кармана тюбик с таблетками:

— Валидольчику не желаете?

— Спасибо. У меня есть свой.

— Нитроглицерину, папаверину... У меня давление, елки зеленые. Мне рыбачить нельзя, я азартный... — Механик лукаво ухмыляется: какой он ушлый, всех обвел вокруг пальца, даже самого себя.

— А вот я, — сказал капитан, — за всю жизнь ни одной таблетки не проглотил... Гребите нежнее. Вон там у косы сиги хорошо хватают.

В каюте механика, в чреве парохода, по соседству с кают-компанией, на столе ромашки и колокольчики. Механик сидит, чуть скрытый букетом цветов, напротив него капитан. Они приходят друг к другу после вахты и после рыбалки — главные люди на пароходе: один командует наверху, другой внизу. Механик все улыбался — темнели глубокие борозды морщин у него на щеках, жемчужно сверкали зубы.

— Я пришел на пароход, — рассказывал механик (для меня рассказывал — капитан это знает), — посмотрел, елки зеленые!.. Дизеля до ручки доведены. У механика работка — не бей лежачего. Пароход речной; ветер четыре балла — его уже в озеро не выпустят. Ветра у нас хватает, особенно осенью. Привыкли жить как на дебаркадере: лишь бы помпа работала — воду отлить. Я поглядел на это дело, думаю — нет. Говорю капитану: «Пока машину не сделаю, чтобы она была тип-топ, никуда не пойдем».

— Мы с Михалычем вместе на перегонах ходили, — сказал капитан. — В одной торговой точке здоровье поправляем... Без него бы я этого парохода не принял. Машина — сердце корабля.

— Я, елки зеленые, высшего мореходного не кончал, — все более разгорался Михалыч, — я практик. Это на торгашах — мореходку закончил, приходит с дипломом, в галстуке, в белой рубашке... Стармех, «дед», а сам боится ручки запачкать. Мы, помню, самоходку перегоняли из Ленинграда в Игарку, в Ленинграде стояли в порту... Помнишь, Константиныч?

— Помню, — сказал капитан.

— ...Рядом с нами торгаш. Им надо в рейс, а машина у них не заводится. Тык, пык, и не знают, что делать. Ихний капитан в матюгальник шумит, нам слышно. Нашего капитана просит: «Пошлите к нам вашего «деда». У нас салага. Машину не может запустить».

— Морской закон, — сказал капитан.

— Ну я что же, пожалуйста. Они за мной бот прислали. Я главный дизель осмотрел. Ихний стармех — как полагается — в галстуке, не то что наш брат с роду чумазый... Он у меня спрашивает с презрением в голосе: «Ты кто такой?» — «А никто, — говорю, — моторист. Ты, — говорю ему, — если хочешь в море выйти, контакты на генераторе подсоедини вот так и так...» Он сделал, как я показал, — и все в ажуре... После он меня благодарил, коньяк ставил. Я говорю: «Нет, спасибо, на вахте не употребляю». — Механик даже зажмурился от приятных воспоминаний.

— После рыбалки можно, — сказал капитан. — Чтобы ноги не мерзли. А так ни-ни.

— У меня машина всегда тип-топ, — сказал механик. — В любое время дня и ночи. Я могу по неделе не спать. У меня вообще бессонница, елки зеленые. Или машину регулируешь, или рыбу ловишь, больше делать нечего по ночам.

— Мы с Михалычем рыбаки, — сказал капитан. — Каждую ямку на озере знаем. Без рыбы мы не живем. Нет смысла.

Причал Кузаранда. «Ранда», или, вернее, «ранта», — по-фински «берег». Ночью съели уху. Теперь ее доедают чайки. Поели, подрались (чайки подрались), уселись на бревна, глядят на отплывающий пароход.

Вчера с полдня поднялся ветер, ночью утихло. Озеро стало гладким. По гладкой воде поплыл пароход, заскользил без стуку и грюку. Справа по борту катилось умытое, новое солнце.

На зеленом берегу спят серые избы.

Спят острова.

Может быть, спят даже рыбы, не пойманные нынешней ночью. Пойманные рыбы тоже спят — вечным сном.

Не спит капитан. Он выведет пароход в открытое озеро, тогда на вахту заступит штурман.

В открытом озере сладко спится, даже и капитану.

Всех разбудит звонок: подъем, чай, булка с маслом. В двенадцать — обед: суп, каша с мясом, компот. В четыре — полдник, опять-таки с булкой и с маслом. На ужин суп, макароны, чай.

День жизни на пароходе, согласно раскладке «колпита», стоит рубль двадцать. В эту стоимость входят не только чай, сахар, булка и масло, но также восходы, закаты, скольжение по лазурной воде, заонежские панорамы с церквами, гранитные мысы, сосны на скалах, березы на островах...

Вбираешь онежскую красоту, поглощаешь, дышишь ею, обмираешь от красоты. Но красотою единой сыт не будешь — обоняние ловит несомые с камбуза запахи. Корабельный кок-повариха на вахте. Необманно пахнет щами и кашей.

Озеро вдруг побежало. Вспенилось, взмылилось от бега, и вся его жизнь состояла в беге — без начала и без конца, без старта и финиша. Пароход бежал вместе с озером. Белый пароход на потемневшем, взволнованном, взмыленном озере.

Мой внутренний будильник, заведенный на все время плавания по Онего, разбудил меня, чтоб я мог повидаться с Онего наедине. Вышел на палубу, посмотрел и вернулся в каюту. Не спал двое суток. Сон в ветреную погоду оказался сильнее меня. Я уснул.

Днем пароход прислонился к деревянному боку причала. Озеро улеглось. Солнце Севера опустилось на доски причала, на песчаные улицы, на мостки тротуаров. Жаркое солнце, но умеренное в своей жаре, милостивое солнце Севера.

Мы приплыли к восточному берегу озера, в устье реки Водлы. Причал назывался Шала, и было в этой Шале пустынно. Шала купалась в северном солнце. Ее лесопилка, может быть, резала сосны на доски, сахарно поблескивали кристаллы сосновой плоти — доски, брусья, оранжево дыбились горы опилок.

В реке Водле плавали плошки солнца. Мальчишки удили рыбу с причала. Собаки мучились от жары в своих густошерстных северных шубах.

Я слышал, что в Шале бывают в продаже овчинные шубы и полушубки. Зимою здесь шуба нужна не только собаке, но даже и человеку. Собаке шуба дается природой, о человеке заботится ОРС...

Поселок Шала сомлел на жаре, он не знал, что поделать с такою массой тепла; никто не умел искупаться, прилечь на песок. Даже никто не умел раздеться, то есть одеться настолько, чтобы быть замеченным солнцем. Солнцу некого было отметить загаром.

Однако солнце сияло, и тот, кому захотелось уйти из поселка, перешагнуть его свалки, подняться к макушке гранитного лба, тот мог увидеть, почувствовать: солнце сияло не безответно; камень сделался теплым, и даже мхи зацвели. Гранитные лбы задернуло пестротканым ковром — анютины глазки, гвоздики...

Под пологом елей, берез и осин родился красный гриб, зарумянились гроздья рябины. Начинался июль. Еще предстояло поспеть голубике, морошке, малине, чернике, бруснике, клюкве, рыжикам и груздям.

Капитан промерял циркулем расстояние от причала в Коной-губе до ближайшей прибрежной деревни, брошенной, безымянной. Вышло два километра посуху, а по воде, вокруг мыса, поболе. Одни изъявили желание плыть, другие — померять ногами здешние километры. Была деревня, была и дорога к причалу в Коной-губе...

Помешать исполнению плана, казалось, ничто не могло. Однако в дороге случилась заминка: дорога уперлась в болото. Когда-то, должно быть, через болото была настелена гать. Теперь же болото решительно воцарилось над гатью и над дорогой. Болото девственно зеленело своими мхами, хвощами, осокой, росянкой, не тронутое ни ногой, ни копытом, ни тем более колесом.